Новый год, ах, новый год. О, это время единения с родными и друзьями, когда ты просыпаешься в каком-то салате из людей и со стыдом вспоминаешь, как был пьян и под звон курантов толкал зловещие солипсистские речи. О, это время новых надежд, когда ты встаешь с чугунной головой и начинаешь утро почему-то с чтения книги с веселым названием «Страдания от бессмысленности жизни» (в похмельном виде, когда осознание уже полное, а вот поведение странное все равно, я испытываю иррациональную тягу к печатному слову). Время радости, когда можно под шумок сожрать в одно рыло здоровенную шоколадную колбасу, и ни с кем не поделиться. Время смелых мечтаний и грандиозных планов. Например, как этот: успеть пройти ДА2 до того, как Драгонборн выйдет на писюке.

Доиграл, кстати, в ДА-О, типа мир спас. Концовка получилась благостной, как рождество, хотя одно тупое решение я таки принял, причем сразу знал, что оно тупое, но сделал квест джаст фор лулз, позабыв, что это вам не Свитки, где хоть Имперский Город целиком можно вынести, тут будут эти… как их… последствия. Теперь вторая часть на очереди. Очень жаль, что нельзя будет опять за гнома сыграть. Я сначала-то расу выбирал в полной невинности, из соображений «не хочу думать, хочу ебашить двуручником, мозги на стенке, кишки на люстре11», а потом аж проникся. И все персонажи, кто понравился, ну кроме даркспавнов, Моррички и Флемет, тоже оказались гномы. Не хочу сидеть в этом ихнем Киркволле, хочу искать инструменты Кагренака отвоевывать древние тейги и возрождать королевство двемеров. Двеомеров. Whatever.

апд: я не мог не

ПАЦАНЫ Я СЕГОДНЯ ШЕЛ КОРОЧЕ ПО ТЕЙГУ И УВИДЕЛ ЭЛЬФА В МАЙКЕ «ЯСЕРЫЙ СТРАЖ», НУ Я ПОДСКОЧИЛ И РЕЗКО ПЕРЕЕБАЛ ЕМУ В ЩЩИ С ВЕРТУШКИ И ПОЯСНИЛ ЕГО КРИКОМ «РРАААХ!», ПОТОМУ ЧТО Я УГОРЕЛ ПО АРХИДЕМОНУ ПАЦАНЫ ДУХ ДРЕВНИХ БОГОВ ЖИВЕТ ТОЛЬКО НА ГЛУБИННЫХ ТРОПАХ, ГДЕ ЕБАШАТСЯ ПО МОРУ, ГДЕ ПАЦАНЫ ЖИВУТ СКВЕРНОЙ, МОЛОДОСТЬЮ И ЕБУТ СЕРЫХ СТРАЖЕЙ В РОТ! ТОЛЬКО ПОРОЖДЕНИЯ ТЬМЫ, ТОЛЬКО ХАРДКОР! ЮНИТИ УЛЬТРАОГРЫ АРХИДЕМОН! пацаны ебашьте серых стражей, храмовников и андрастианцев, угорайте на глубинных тропах, любите свою Матушку, братву, скверну и мор! ЕБАШЬТЕ ОТКРЫТО, СМЕЛО И ПРЯМО В ЛИЦО! АРХИДЕМОН!

---

Face of evil is the face of God. (c)

1.Сраная зима
2.Сходил сегодня накупил медовухи, завтра еще схожу. Будет правильный, труЪ скайримский НГ, во время которого я намереваюсь устроить ролевую игру в пожирателя мира. В роли мира - салат. В роли пожирателя - я. А то всю последнюю неделю я предоставлен сам себе, а предоставленный сам себе питаюсь в основном кофе - его готовить не надо. А еще я купил какой-то стремный сыр, соблазнившись его запахом. Пахнет он примерно как помойное ведро, которое неделю не выносили. Положил в холодильник, чтобы он там вонял, и радуюсь: все, кто открывает его, в первую очередь интересуются, кто же умер.
3.За что вот еще люблю НГ, кроме салата - это когда на работе всех собирают типа поздравлять. Потому что весь год мне едят мозг за то, что я раздолбай (и не сказать чтоб несправедливо), а в НГ все друг друга любят и поздравляют с тем, как мы хорошо поработали. И так тепло на душе, как будто и впрямь работал, а не фанфики украдкой писал.
4.Сраная зима, тем не менее.
5.В ДА чем больше играю, тем больше возникает вопросов по лору. Взялся записывать, с десяток где-то набрал. Все же чего не хватает этой игре - это своих «мономифов» и «ануадов» - внутриигровой метафизической литературы. Того, что есть, отчаянно мало. А пока я эти вопросы записывал, все думал - интересно, почему с таким же прилежанием не занимаюсь чем-нибудь… ну, вы знаете… полезным?
6. Здесь могла бы быть ваша реклама.
7. Сраная зима, не могу не сказать.

---

Кто упоролся? Я упоролся!

Название: Epiklesis
Персонажи: Мать и ее, кхм, семейство
Рейтинг: NC-17
Саммари: Мать убита Серыми Стражами. Вот и весь сюжет, что тут еще скажешь?
Эпиклезис - часть евхаристической литургии.
Предупреждения: каннибализм, некрофилия. Должен же я иногда оправдывать свой никнейм.


Дитя

Дитя выбиралось из кокона медленно и осторожно. Оно прогрызало мясистые стенки, пока они не истончились настолько, что в кромешную тьму стал проникать слабый розоватый свет. Со стороны кокон напоминал бутон цветка: еще вчера плотно сжатый и тугой, сейчас он стал рыхлым, готовый выпустить наружу заключенное в нем существо. Дитя дремало внутри и росло, пока его членистое тельце не стало слишком велико, а голод – слишком силен. К тому же, сквозь прочерченные жилками стенки Дитя теперь могло видеть свет, нежный и манящий, а никто больше не стремится к свету так, как порождение тьмы.
Длинная трещина прочертила поверхность кокона сверху вниз, сочась крупными каплями беловатой жидкости. Затем появилась сначала одна острая лапка, потом вторая, потом личико Дитяти, ужасающее в своем сходстве с человеческим, но слишком маленькое по сравнению с телом: бледное, с двумя черными глазами и гротескно широким ртом, украшенным мощными жвалами. Дитя непрестанно шевелило ими, пробиваясь наверх, к свету, и его маленькие лапки скользили в белесой слизи.
После нежного тепла кокона воздух подземелья показался ему холодным; оно дрожало и двигалось медленно. Дитя поползло прочь от кокона, иногда вскидывая личико вверх, будто ожидая чего-то. Множество ножек держали его нетвердо, и иногда оно падало, раня мягкое брюшко об острые камни, и из царапин выступала черная слизь, а потом к ней прилипали пыль и гниющий мусор. Дитя тонко стрекотало, неуклонно продолжая свой путь к свету. Разум его был разумом новорожденного – оно искало пищу, искало тепло и защиту, искало мать; но был он и разумом пробужденного порождения тьмы, а значит, в нем тревожащей занозой сидел зачаток самосознания.
Мать была рядом, и оно чувствовало ее запах. Пахло скисающим молоком и гниением, но Дитя находило это приятным. Рядом с ним были другие дети их общей Матери, оно ощущало их присутствие. Они копошились вокруг без смысла и цели и, завидев Дитя, устремлялись прочь.
Оно доползло до материнской груди, скрутилось пружиной и из последних сил устремилось вверх, к соскам. Приникло к матери, дрожа от восторга и голода. Матушка, пело оно, не голосом, но всем своим существом, как поют только порождения тьмы – Матушка, милая Матушка!
Мать не отвечала.
Дитя покрепче сдвинуло жвалы, чтобы черный сосок не выскользнул из ротового отверстия. Оно сосало с остервенением; одна капля горько-сладкого молока стекла в его жаждущую пасть, но более – ничего. Сосок был пуст.
Матушка! – звало Дитя, обиженное и голодное.
Матушка, вот я пришел в мир – ты родила меня, почему ты теперь не рада мне?
Дитя вслушивалось в тишину, наполненную лишь мерным гулом братьев – братьев, которые боялись его. А Матери не было в этой тишине, ласковый голос ее молчал, зато голод становился все сильнее и злее.
Дитя разжало челюсти и плюхнулось в черную густую грязь под брюхом Матери. Оно поползло по ней, отыскивая другой сосок, но когда оно его нашло, его ожидало все то же разочарование.
Матушка!
Дитя пело все тише – оно выбилось из сил. Возможно, оно плакало – кто может знать это?
Наконец оно нашло в складках материнского тела уютное место – там было тепло и темно, как в коконе. Грубая зеленоватая кожа там была разрублена – ударом боевой секиры, но об этом Дитя не подозревало – и открытая рана манила своей влажной мягкостью и исходящим от нее запахом тления. Орудуя острыми жвалами, Дитя расширило ее достаточно, чтобы забраться внутрь – однажды надорванная, кожа легко поддавалась, сходила большими лоскутами, а жир под ней был нежным и слегка горьковатым. Из зияющих внутренностей Матери исходило тихое урчание, издаваемое газами, что образуются при гниении, но для Дитяти оно заменяло колыбельную. Усталое, оно свернулось в кольцо, в ту позу, в какой оно лежало в коконе, и откусывало по кусочку внутренний жир – это было не так сладко, как молоко, но жир этот все же пах Матерью.
Матушка! – пело оно, благодарное и полное любви.
Милая Матушка!


Брат

Когда они возвращались, она всегда ждала их – и не потому, что она была лишена возможности передвигаться, и у нее не было иного выбора.
Брат был послушником – пробужденным. Его пробудил Архитектор, выродок, считавший самосознание наградой. Но безымянный брат, намеренно отказавшийся даже от клички, так не считал; и, воспользовавшись появившейся у него свободой, выбрал иное. Он не смог бы объяснить, почему. Потому, быть может, что Архитектор не ждал его, а Мать – ждала.
Он нашел ее первым; других братьев не было с ним тогда. Он ворвался в логово, неся известие о скорой победе – стены Башни Бдения были готовы рухнуть под ударами огров, - но нашел только тишину, камень, опаленный волшебным огнем и черную кровь Матери, залившую пол. Она не ждала его теперь, и больше ждать никогда не будет.
Брат долго стоял возле нее, растерянный и оглушенный. Смерть – ничто для порождений тьмы. Они умирают с такой же легкостью, с какой и убивают, и никогда не оплакивают мертвецов. Что ж, вчера этот брат еще был, сегодня же его нет – о чем здесь сожалеть? Но братьев было множество, умри один, на его место встанет другой, Матушка же всегда была одна.
Верхняя часть ее тела была дочерна опалена яростным огнем – лицо, плечи и верхние груди, небольшие и аккуратные, совсем как у человеческих женщин. Плоть оплыла в бесформенный огарок, как оплывает свеча: кое-где выгорела досуха, до хрусткой ломкости, и отслаивалась чешуйками, а кое-где оставалась влажно-красной и сочилась сукровицей. От нее еще исходил жар, и едкий запах гари и жареного мяса. Огромные мощные щупальца лежали бессильно и неподвижно, изрубленные на куски, как будто убийца хотел нарезать их красивыми кольцами и подать к столу. Живот был вспорот, и сквозь прореху в плоти были видны внутренности, та утроба, что дала жизнь столь многим.
О, Матушка.
Брат смотрел на нее в тишине, когда какой-то звук привлек его внимание.
Задняя часть матки, где находились непомерно разросшиеся яичники, была нетронута. Сердце Матери не билось, а мозг испекся в черепе, как каштан в золе.
Но пусть она была мертва - что-то в ней еще жило.
Брат подошел к ней – но не к тому обгоревшему обрубку, где была голова – теперь он свисал с мощного торса, нелепый и бесполезный. Потом другие братья съедят его – и с непривычки жареное мясо, наверное, покажется им невкусным. Он обошел матку вокруг и подошел к ней сзади, к источнику ее силы, к тому, чем она на самом деле была – не пародией на человеческую самку, а маткой порождений тьмы, могучей и плодовитой. Брат гладил ее огромное, раздутое брюхо, где умирали от недостатка кислорода вызревающие эмбрионы, потом – приник к бугристой коже щекой, и услышал внутри, в средоточии той тайны, какой являлась Мать - урчание, похожее на тихий шепот.
Матушка! – закричал брат, счастливый. Она была жива – она была, была жива! Пусть говорящая часть ее сгорела, речь – выдумка людей, она не нужна детям тьмы, у которых есть Песнь. Главное уцелело, и Матушка еще даст жизнь многим и многим!
Брат лихорадочно стянул с себя броню – грубое погнутое железо может поранить Мать. Спустил грязные штаны и прижался к Матери, ощущая слабую вибрацию в ее исполинском брюхе. По сравнению с брюхом сам вход не был так уж огромен - даже матка рождала по одному; из него сочилась густая непрозрачная слизь, которая издавала резкий, волнующий запах.
О, Матушка.
Брат никогда не делал этого раньше – Мать пускала к себе только самых сильных, самых крупных. Брату было неудобно – слишком широко, слишком скользко; он пытался тереться о внутренние стенки, выстланные изнутри нежной слизистой оболочкой, и время от времени помогал себе рукой. Но он не ради себя совокуплялся с нею – не удовольствие его имело значение, а его семя, черное семя порождения тьмы, способное зародить жизнь там, где она угасла.
Позже, умиротворенный, он долго прижимался к огромному, медленно остывающему телу, слушая таинственные звуки его жизни – низкое урчание кишечника, свист выходящих газов, слабые толчки угасающей перистальтики. Брат верил – Матушка вернется, верил так истово, как ни один из людских священников не верил в возвращение своего Создателя.
Мать всегда ждала его. Теперь была его очередь ждать.


Отец

Это заклинание он создал для нее - и назвал погребальным костром. У порождений тьмы нет похоронного обряда: они пожирают своих мертвых. Но он знал, что люди на поверхности жгут тела тех, кого любили. Возможно, думал он, огонь очищает – не умерших, но живых. В нем сгорают ошибки, которые уже не исправить, обиды, которые не загладить, вина, которую не искупить.
Погребальный костер Архитектора – волна жгучего, раскаленного добела пламени, пожирающего все на своем пути. Он сжег темные волосы Матери, превратил ее нежное лицо в массу обугленной плоти, в которой кое-где белели остатки зубов. Он вытопил ее большие глаза, и опустевшие глазницы спеклись сплошной кроваво-черной коркой.
Мертвая Мать была похожа на порванный бурдюк: нечто большое, бесформенное, опустошенное. От тела исходил густой смрад, смешанный с собственным запахом матки, манящим и тревожащим. Несколько порождений тьмы бродили вокруг трупа – Архитектор предположил: питались. Будь на его месте человек, от этого зрелища он выблевал бы обед на собственные сапоги, но со всем своим интеллектом Архитектор оставался гарлоком, таким же, как и другие, и для него в этом не было ничего отвратительного или странного.
Он подошел к Матери совсем близко – куда ближе, чем она сама бы ему позволила, когда была жива. В его пальцах трепетал огонь – пока слабый, но готовый в любую секунду превратиться в ужасный погребальный костер. Люди на поверхности сжигают тела тех, кого любят. Возможно, в этом есть смысл.
Развороченное брюхо Матери казалось широко открытым ртом; торчащие ребра – оскаленными зубами. Даже мертвая, Мать смеялась и угрожала. Она не собиралась прощать.
Архитектор сделал шаг назад, готовясь произнести заклинание.
Какое-то слабое движение привлекло его внимание. Одно из Детей – черное насекомоподобное существо. Дитя было совсем молодым, должно быть, вылупилось уже после смерти Матери. Оно уютно устроилось в отверстом чреве, нежась и потягиваясь в темной, уже подгнивающей крови, и ело ноздреватый жир, что окутывал внутренности. Дитя тихо стрекотало. На Архитектора оно не обращало внимания.
Мать станет пищей для своих детей. Таков ее последний дар им. Она бы этого хотела – эта мысль для Архитектора была новой; он никогда особенно не задумывался над тем, чего хотят другие. Он прислушался к щебету Дитяти – пусть оно ничем не походило на гарлоков и генлоков, но оно было рождено пробужденной маткой, а значит, хотя бы полуразумно.
Матушка, – пело Дитя свою песнь чистой любви.
О, милая Матушка.
Архитектор погасил пламя и отвернулся.

@темы: Фанфикшн, Dragon Age

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ну чо, мой первый фанфик, гг.

Все, добавляю тег "драгон эйдж"... хороша ж трава!

Название: пока нет, может потом придумаю)
Персонажи: Мать; в некотором смысле Архитектор/Мать, но больше за кадром
Рейтинг: R или NC-17, я не очень хорошо в этом разбираюсь.
Предупреждения: см. персонажи.) Ну и я наляпать мог в матчасти, потому что игру наполовину даже не прошел еще и весь лор не выучил.
Саммари: Даже не знаю, что тут написать. Из серии «что тебе снится, крейсер Аврора». Не факт, что пробуждение Матери произошло одномоментно...



Она стояла на галерее, окружавшей внутренний дворик. Из церкви доносились медленные тягучие песнопения, голоса сестер взмывали ввысь, и ноты были так пронзительны и чисты, что казалось, они должны вот-вот сорваться, потому что такой красоте не место в мире смертных. Она стояла, прислонившись к одной из колонн, что поддерживали крышу галереи, и вечерний воздух, проникая под длинные одеяния, щипал ее за ляжки с грубостью пьяного матроса. Ночи становились все холодней, и розы в церковном дворе уже отцветали, усыпая каменные плиты красными лепестками.
Сестры пели.
- Преподобная мать...
Она обернулась. В тени кто-то стоял, но силуэт его таял и расплывался в синих сумерках, как будто в глаз ей попала соринка.
- Мать... – эхом отдалось в галерее, и от этого слова у нее сладко замерло сердце.
- Матушка...
Она улыбнулась.

Первый раз он приснился ей в начале весны, перед самым праздником сева. Ее помощница заболела, и преподобная мать была вынуждена одна заниматься всеми делами. Она уставала за день, и ночи ее пролетали в один миг – краткие, темные, без сновидений. Но в тот раз она видела сон, и в этом сне какой-то мужчина звал ее и протягивал ей руку. Он был высок и худощав, одет в длинную робу, и более походил на жреца, чем на мага. Лица она разглядеть не могла, но все же человек этот казался ей знакомым. Она плакала и пыталась бежать, но не могла пошевелиться, как будто тело ее превратилось в камень. Мужчина продолжал звать, костлявой рукой он неловко гладил ее по голове, как больное животное, и его слишком длинные ногти царапали ей макушку. От его странной ласки ей хотелось кричать, но она не осмеливалась. Внезапно она поняла, что слышит, как вдалеке сестры поют гимны – должно быть, музыка звучала все это время, но она была слишком напугана, чтобы слышать ее. Она попыталась сосредоточиться на ней, но мужчина все гладил ее – по голове, по лицу; теперь это не пугало ее, а раздражало: он мешал. Тогда она открыла рот – так широко, как только могла; она никогда и не думала прежде, что рот можно открыть так широко – и изо всех сил вцепилась в его пальцы. Они легко хрустнули у нее в зубах, как будто она раскусила куриную косточку. Мужчина коротко вскрикнул и вырвал руку из ее пасти, оставляя у нее во рту полоски содранной кожи и жестких сухожилий.
Она проснулась в слезах.

Ее звали Матерью, как всех настоятельниц, хотя у нее никогда не было детей. Молодость ее миновала, но не была она и старухой, и все еще ежемесячно находила на нижнем белье пятна свежей крови. Когда это случалось, в первую минуту в ее голове всегда мелькала одна и та же глупая мысль – я еще могла бы родить. Разумеется, она тут же отбрасывала ее, загоняя в дальний угол сознания, как нерадивые служанки заметают сор под ковры. Как все священницы, вслед за святой Андрасте, она - невеста Создателя, и мать всех верующих, будь они молоды или стары, богаты или бедны, уродливы или красивы; отцы бывают требовательны и жестоки, но матери принимают своих детей без условий. Она – Церковь, ибо в малом повторено великое, как в капле воды повторен океан, а значит, она - Мать, пусть ее лоно и осталось бесплодно. Истиной и верой вскормит она детей своих, милосердие и утешение даст им, пусть груди ее никогда не тяжелели от молока, и не приникал к ее сосцам крошечный розовый ротик новорожденного. Так убеждала она себя, опустившись на одно колено подле алтаря и сжимая руки в молитвенном жесте.
Но в те дни, когда она находила на простынях капли крови, а низ живота начинал тяжко ныть, в утренней предрассветной истоме она порой неосознанно скользила рукой – вниз, к пухлому холмику лобка. Она раздвигала половые губы, горячие и влажные, щедро смоченные густой менструальной кровью, и погружала пальцы в скользкий жар влагалища, имитируя толчки мужского члена. Она металась в постели, неудовлетворенная, тиская окровавленными руками податливую грудь, но дыхание ее оставалось ровным и безмятежным. Лицо любовника, представлявшегося ей в полусне, было неразличимо, но смутно знакомо, а в размеренных движениях его было так мало страсти, как будто для него не было разницы между соитием и копанием выгребной ямы. Однако ей было известно, что вместе с лунной кровью ее тело всякий раз покидает нерожденный ребенок, и уже сама эта мысль – о мужчине, овладевающем ею в этот момент, доводила ее до экстаза.
Позже она тщательно мыла руки, выскребая из лунок ногтей темно-бурые чешуйки остро пахнущей крови, и не думала ни о чем, не чувствуя ни стыда, ни раскаяния - лишь сытое, тихое удовлетворение.

Второй сон она увидела летом, когда в церковном саду цвели розы, и голоса сестер, поющих Песнь Света, становились ниже и глуше. На этот раз она могла разглядеть то место, куда попала – это была просторная зала с высоким сводчатым потолком, и она усыпана была розами – среди них не было ни белых, ни желтых, только ярко, тревожаще-алые, похожие на сгустки крови. Музыка звучала где-то в отдалении, нежная и прекрасная. Сама она сидела и ела что-то; блюдо было ей незнакомо, но еда приносила необыкновенное удовольствие. Высокий мужчина тоже был здесь – он предлагал ей чашу, полную темного вина, а она лишь улыбалась и качала головой, не забывая жевать, потому что она была голодна. Мужчина, кажется, что-то рассказывал ей – говорил он длинными фразами, и никогда не ждал ее ответа. Смысл его монолога ускользал от ее внимания. Внезапно комната наполнилась голосами и смехом – пришли дети, и она знала, что дети эти – ее. Она не могла сосчитать их; казалось, их были десятки, сотни – они водили вокруг нее хороводы, тянули к ней пухлые ручки. Сердце ее переполнилось любовью, и она раскрыла им объятья – придите же, звала она, придите же ко мне! Они ринулись к ней, толкаясь и оттаскивая друг друга за волосы; некоторые падали, и те, кто оставался на ногах, наступали на лица упавших. Высокий мужчина пытался пробиться к ней – зачем, подумала она равнодушно, ему же нужно моего молока? – но дети рычали на него, оттирая в сторону. Они вцепились в ее соски с яростной жадностью, как будто хотели высосать из нее не только молоко, но и кровь. Тише, тише, увещевала она, у меня хватит молока, чтобы накормить вас всех, и хватит рук, чтобы всех вас обнять. Наконец мужчина – Отец, как поняла она, отец ее детей – сдался и ушел, и она едва заметила его уход, потому что старший из ее сыновей вырос уже достаточно, чтобы вновь оплодотворить ее, и пока его младшие братья еще сосали молоко, он овладел ею, и она жалела в тот момент лишь о том, что лоно ее после бесчисленных родов слишком широко, чтобы она могла получить удовольствие от совокупления.

В тот год лето, казалось, длилось вечно, и преподобная мать была рада этому, так как чувствовала себя спокойной и счастливой. Вопреки логике, странные сны не пугали и не тревожили ее, и когда прихожане называли ее матушкой, она вздрагивала от наслаждения, которое приносили ей разбуженные этим словом отголоски сна. Иногда она лениво размышляла о том, что во сне она попадает в Тень, где встречается с демоном, но – тут она улыбалась искушенной улыбкой – для демона он был плохим любовником. Иногда же – и в отличие от предыдущей, эта мысль ужасала ее своей смелостью – ей казалось, что сны ее символичны, и во сне она предстает самой Церковью во плоти, Матерью всеобщей и благой. Андрасте была лишь невестой Создателя, она же в снах становилась женой его, и хотя – теперь она вспоминала и это – он не признавался в том, а скромно называл себя архитектором, да и любовником все же был не очень хорошим, это можно было простить ему, ибо он подарил ей первых из ее детей.
Лето же все длилось, и плавилось под солнцем, и красные розы в саду цвели все пышнее, и дети приходили к своей Матери, во сне и наяву, и громко, величественно и страшно звучала Песнь Света, и свет этот разгорался все ярче, пока не стал ослепителен.

Осень наступила стремительно – одни резкие заморозки, и розы осыпались, и казалось, что сама земля под кустами покрылась кровоточащими ранами. Преподобная мать замкнулась в себе; она знала, что сестры шепчутся за ее спиной, ловила их недоумевающие взгляды, однако ей не было до них дела. Мужчина – Отец, как она мысленно называла его, не осмеливаясь называть Создателем – приходил к ней все чаще, но больше он не желал спать с ней. К счастью, ее оплодотворяли сыновья, а значит, цикл не прекращался, но ее тревожило иное – если он не хотел ее больше, то зачем приходил? Разве я больше не красива? – спрашивала она, и вновь и вновь оглядывала себя – груди ее отвисли, выдоенные поколениями сыновей, и живот, в котором она их вынашивала, вздулся пузырем; однако она все еще была плодовита, а значит – прекрасна. Если я еще желанна тебе, то будь со мной, если же нет – уходи, - говорила она. Отец не отвечал, похоже, просто не слыша ее тихих вопросов и вкрадчивых песен. Он пытался втолковать ей что-то, но она не могла понять его так же, как он не понимал ее. Это злило Мать, и она огрызалась на него и отгоняла от себя, щелкая руками-щупальцами, точно плетьми. Он остерегался их, но все же возвращался снова и снова, будто томимый непонятной ей надеждой. Впрочем, стоило ему уйти, и Мать забывала о нем – все внимание ее поглощали дети.
Когда он позвал ее не во сне уже, а наяву – поздним вечером, в галерее, окружавшей церковный двор, она не удивилась. Сестры в храме пели Песнь Света, а значит, ничего плохого не могло произойти, и потому она последовала за Отцом, не колеблясь.

Последний сон начинался так же, как множество предыдущих – она ела невиданное лакомство в большой комнате, где благоухали розовые лепестки, ела, и рожала, и слушала музыку, а ее дети толпились вокруг, и один из сыновей уже пристраивался к ней сзади. Она тихо мурлыкала в такт мелодии. Отец тоже пришел; и повинуясь внезапной прихоти она обвила его рукой за плечи и привлекла к себе - она щедра, ее любви хватит на всех.
- Матушка, - позвал он.
Его тихий голос раздался громом в ее ушах. Он говорил с ней и прежде, но она никогда его не слышала. Теперь же услышала - потому, что смолкли гимны, и наступила вязкая тишина.
Комната стала меняться.
Высокие своды покрылись трещинами и обрушились. Розы, усыпавшие пол, розы, нежные, душистые розы! - стали грудами дурно пахнущего, несвежего мяса, покрытого серыми пленками. Она в ужасе уставилась на них, и ее обострившееся зрение выхватывало в общей куче - перекрученные жгуты сухожилий, глянец серозной оболочки, белеющий огрызок кости. Всей кожей она ощутила воздух этого места - теплый, влажный и смрадный. Она поднесла руки ко рту, будто пытаясь сдержать рвущийся наружу вопль ужаса. В руке все еще была зажата еда, ее любимое лакомство, и теперь она увидела - это мясо, эта покрытая черной слизью плоть, когда-то принадлежала одному из ее сыновей.
Тогда она закричала, и кричала все громче и громче. Так казалось ей - громкий крик поможет ей проснуться, убежать из этого кошмара, но серые каменные стены были все так же плотны и тверды, и все так же смердела черная гниль. Затихла она, когда кончилось ее дыхание, и с дыханием иссякла надежда.
Дети, потревоженные ее отчаянными воплями, вновь стали пробираться к соскам. Когда первый из них вцепился в ее грудь - крепко, болезненно, потому что ее дети рождались с зубами - она опустила голову.
Вначале ей показалось, что она сидит на чем-то - каком-то странном троне. Потом - что на ней надета юбка, сделанная из мяса. Одна мысль нелепее другой, только бы не признать страшного: вся эта масса плоти под ней - и была ее телом.
- О-о-о, - простонала она, не в силах больше ни кричать, ни шевелиться, ни отрицать.
- Ты проснулась, - сказал мужчина.
Она совсем забыла о нем, и теперь в голове ее мелькнуло - почему он радуется?
- Что? - прошептала она. - Кто? О, Создатель…
- Я Архитектор, - поправил он, не поняв. Он никогда не понимал ее.
И в этот момент она осознала все, и заговорила - быстро, брызжа ему в лицо липкой слюной и непрожеванными волоконцами мяса: о, говорила она, так вот ты каков, мой Создатель, паршивый творец, бессильный любовник! Вот какова я, твоя невеста - девой я пришла к тебе, узкобедрой девой в белом, и смотри, что же, что же ты сделал со мной! Такова я теперь - твоя жена, твоя Мать, и мои же собственные сыновья сношают меня! Вот куда ведет Песнь - Песнь Света, что не заканчивалась никогда, но теперь затихла! О, что же, что же ты сделал со мной?! - и, говоря все это, она уже знала, что Песни больше не будет, и что вовсе не эта ужасная пещера была ее сном, но розы, растущие в церковном дворе, сама же она все это время была…
Она закричала снова, в ужасе и отчаянии, потому что тело ее было огромно и неповоротливо, и она не могла даже убить себя.
Архитектор смотрел на нее в изумлении, и тогда она могла бы протянуть щупальца и раздавить его, как насекомое, а потом, возможно, сожрать, потому что она уже вновь чувствовала голод. Но он умер бы удивленным, а не такого конца она ему желала.

Поэтому она дала ему уйти, поглощенная своим горем и голодом: из лежавшей перед ней массы она выбирала куски еще не заветревшейся плоти, глотала их, рыдая; и рожала. Когда новорожденный сын, еще покрытый теплой слизью, подполз к ней, стремясь к молоку, она подхватила его щупальцами, поднесла к груди и прижала к себе так крепко, что он едва не задохнулся в складках обильной плоти. Да, она с охотой задушила бы его, она убила бы всех своих детей, ведь сердце ее разрывалось от жалости к ним: Отец требователен и жесток, Мать же милосердна. Но было не время, нет, нет, еще не время, потом она вернется в свой сон, и Песнь вновь зазвучит для Матушки, пока же - она должна остановить, предотвратить этот ужас, и она использует то единственное оружие, что у нее есть - свою утробу. Сама она слишком огромна и слишком неповоротлива; ей будут нужны те, кто может двигаться.
Она подняла сына на уровень глаз и нарекла его Первым.

@темы: Фанфикшн, Dragon Age

---

Вместо того, чтобы медленно и прилежно проходить основной сюжет, я взял и в три дня с улюлюканьем проскакал ДА-Эвейкенинг. Щас обратно в себя приходить буду, из этого сладостного состояния, которое моя девушка именует геймерской комой - когда индивидуум не жрет, не спит, не реагирует на внешние раздражители, а когда его начинают трогать руками - только глухо мычит.
Даркспавны уже никогда не будут для меня прежними, о да.
Архитектор и Мать прекрасны как рассвет, оба, и может даже в пейринге. Архитектора мочить как-то лень было, да и всегда живой непись лучше, чем дохлый - вдруг еще расскажет чего. И о решении не пожалел - в конце так они с Маменькой вовсе ругаются, как старые супруги.
Кто извращенец? Я извращенец? Ничего подобного. *сделал морду кирпичом*

---

Продолжаем играть.) меня зацепило.)

1.В ДА есть, то есть была, своя Алессия! Со всей прилагающейся историей, разве что Андрасте не спала с быком. Упущение с ее стороны, я считаю.
2.А еще я нашел «двеомерскую руну» или как-то так. Написано, что двеомерами называли гномов древние тевинтерцы. Привет Древним Свиткам?
3.Прошел квест с магическим Кругом, думая, что мне станет ясна суть пресловутого «магосрача». Суть ясна не стала. То есть, почему Церковь поступает с магами так, как поступает, я понимаю, там и политические причины есть, и, видимо, теологические. Бессмысленный и заведомо обреченный бунт одиночек-малефикаров мне тоже понятен. У всех свои интересы и своя правда; ДА сильна именно этой неоднозначностью. Но как можно принимать одну из сторон и еще и сраться за нее - не понимаю. Это то же самое же, что «за кого вы в франко-прусской войне».
4.Интересно, у магов крови восстанавливается мана от кровяной колбасы? ))

---

Еще про ДА-О буквально два слова

1.Морриган!
Я надеюсь, она любит гномов...
2. А вот белобрысый парниша, которого самым первым дают, звать на А, заставляет не то чтобы фейспалмы делать (хотя боюсь, это лишь пока), но - болезненно морщиться. Какое-то от него ощущение незамутненности. Чую я, что еще возжелаю в будущем вломить ему по щщам, но хуй же игра мне даст это сделать, если такого нет в сценарии.)
3. Тамошнюю Тень, кстати, хочется называть Обливионом.) ТЕС головного мозга лечится хуже герпеса.
4. Все, все, я заткнулся.)

---

Пришла зима, с неба опять сыпется эта белая срань, в плейлисте прочно обосновались Death, Morbid Angel, Suffocation и прочие добряки, а еще я выжрал в одно жало 4 л хуевой газировки и чувствую себя ходячим пропановым баллоном.
Примерно так выглядит сезонная депрессия по-ублюдочьи. Хтоническая тьма? Белое безмолвие? Winter is coming, please let me die in solitude? Нихуя, наш выбор - рыгать под дэт метал.

Внезапно установил Драгон Эйдж Ориджинс, хотя и терпеть не могу партийные РПГ. Нет, серьезно, мой гномогопник испытывает явную нехватку личного пространства, потому что не успел он пройти полтора квеста, а оброс напарниками, как собака блохами. Особенно это ощущается после безразличного мира Элдер Скроллз. Вы вот кстати знаете, когда я последний раз был частью команды? Реальной или виртуальной, неважно. Это был какой-то дурацкий школьный конкурс на знание литературы. Я с какого-то перепугу еще и капитаном оказался... узнав об этом за час до начала. Пришел не то чтоб сильно пьяный, но подшофе, и на сцене поскользнулся и упал в жюри.

А, еще кстати чо хотел сказать. Какое-то время назад я зачем-то ходил в блог прошлой фандомной битвы и прицельно читал там 4-й левел. В том числе и 4 левел по ДА, нисколько не смущаясь полнейшего незнания фандома. Из прочитанного я все прочно забыл, кроме фанфика про то, как какая-то тетка превратилась в хрень с тентаклями и откладывала личинок. Забыть-то забыл, но какая-то часть меня не забыла! И в один момент я поймал себя на том, что жду от игры какой-то адской жести, и что вообще-то именно это ожидание держит меня у монитора несмотря на нелюбовь к партийным РПГ. Господи, спасибо тебе за то, что я хоть гарепоттера прочел раньше, чем ознакомился с фанфикшеном по нему, а то бы взялся за книгу с твердым убеждением, что Гаре спал с Роном, Гермионой, Малфоем и Снейпом одновременно.

В общем, дуб - дерево, роза - цветок, Волга впадает в Каспийское море, истинный самурай должен начинать утро с мысли о смерти. А когда идет снег, это ангелы с неба стряхивают на нас перхоть.
На этом я завязываю с ужасными откровениями и иду играть дальше, тайком все же надеясь на хентай с тентаклями.

---

Я люблю холодец и свою семью.
Даже не знаю, что больше.
Сидим втроем, разбираем мясо на холодец. Я, брат и маман. Это у нас такая зимняя традиция, ходить в баню варить холодец, и типа каждый должен руку приложить, и желательно мытую. И вот начинаем:
Брат:
- Гы, трупный студень.
Я:
- Это не блюдо, а кладбище домашних животных.
Матушка:
- Не, кошечек не хватает.
Брат, глядя на бульон с натертым в него чесноком:
- Выглядит, как будто в нем личинки плавают.
Я, ковыряясь в говяжьих фасциях:
- А ведь если человека сварить, у него внутри все то же самое.
И так далее, в том же духе. В культисты к Намире нас взяли бы вне конкурса.

---

Взялся тут дочитать дилогию Грега Киза про Аццкей Город, уже второй том осилил на три четверти. Неплохая вещь, кстати, был приятно удивлен. Много интересного про быт и нравы аргониан, есть описание Зольника и плана Клавикуса Вайла. Умбриэль замечателен, эпизод с Малакатом в начале второй книги – ржака, а вареные зомби займут почетное место в моей памяти.
Ну и история инжениума, конечно.
Пока читал, заодно и написал кой-чего. (на большее у меня сейчас нет времени). Это скорее несколько зарисовок на тему как я провел лето «падение Баар Дау», чем полноценный фик, и да, никаких жизнерадостных смехуечков в этот раз, у меня пафосное настроение.)

Неотвратимость

И если существует истина об этом мире, то это она снится ему еженощно – воронка, похожая на выпотрошенную и вывернутую наизнанку гору. Уступы на ее склонах образуют кольца; каждое из них отличается от других цветом своего греха. Трещины в скале зияют, как раны, из них сочится черная слизь. Существа, безногие, безрукие и безликие, полупрозрачные и мягкие, как личинки, живут внутри воронки. Они отчаянно ползут наверх, по пути давя, убивая, пожирая друг друга, спариваясь и испражняясь. Но души убитых не исчезают – лишь возвращаются на дно, чтобы вновь обрести осклизлую плоть и заново начать восхождение.
Если идти вниз - окажешься внизу. Но даже если идти вверх, окажешься внизу все равно.
Следом за этим Вуон просыпается. Стоит душная жаркая ночь, от каналов несет цветущей водой, смешанной с нечистотами. Кантоны Вивека – рукотворные горы, вздымающиеся вверх уступами, и в полудреме, когда здравый смысл отступает, Вуону кажется, что вершины этих гор должны быть направлены вниз.

И если существует жертва, то такова она – лишь самое дорогое ты можешь принести на алтарь, остальное же – пустые слова и пустое бахвальство. Инжениум нечестив, как и его создатели. Сул самоуверен и в самоуверенности своей слеп, Вуон же зряч, но его взгляд – взгляд расчленителя. Мерзавец и слепец, собиратели душ, мытари, неотличимые от грабителей. Сариони, архиканоник без храма, священник без богов, смотрит на них, бродящих по коридорам Министерства Правды, вечно спорящих друг с другом, и думает об одном – когда же один из них поймет?..
Инжениум требует все больше душ, в казематах не осталось преступников.
Лорд Вивек писал - если любовь этих людей ко мне когда-нибудь иссякнет, пусть эта сила уничтожит их. Архиканоник Сариони вспоминает эти слова, улыбаясь при этом тонко и мстительно - снова и снова произносит их в уме, пока они не распадаются на отдельные буквы и не утрачивают смысл.
Ни ненавистью, ни страхом не удержать неотвратимое, и лишь любовь, быть может, способна...
Влюблен – Сул. Но первым догадывается – Вуон.

Илзевен не болела и не чахла – с виду она казалась все такой же здоровой и красивой. Вначале она отказалась встретиться с подругой, потом ей больше не хотелось ни читать, ни играть на лютне, затем она просто сидела у окна, и могла сидеть так сколь угодно долго. В воображении своем, впрочем, она до сих пор бродит по набережным великого города Вивека, заходит в стекольные лавки в округе святого Делина и покупает там вычурных стеклянных зверушек - бирюзовых нетчей и хрупких тонконогих силт страйдеров; и солнечный свет играет на их гладких боках. Одновременно же она стоит над кипящим заливом, окруженным острыми скалами, и ветер доносит до нее запах мертвечины. Жива Илзевен и видит ужасное будущее, сулящее скорбь и опустошение – или же давным-давно мертва, и лишь вспоминает о далеких днях радости?
И если существует время, то оно – для живущих, мертвые же не знают ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, сливающихся для них воедино. Пророчества неотличимы от воспоминаний, но боль, которую они причиняют – реальна.

Может, впервые понимание придет к нему в Лунной Тени, когда созерцая ее ужасную, слепящую красоту, Сул подумает о мире, им оставленном. Время, как и пространство, дает увидеть перспективу, и со стороны он увидит всю чудовищность случившегося, и что еще хуже - всю бессмысленность этого. В страхе он отбросит это понимание, потому что месть иначе теряет смысл - как теряет его и любовь.

Ибо если существует любовь, то это - лишь слово для безликой, чудовищной силы, толкающей друг к другу разных существ, с одной лишь целью – привести в мир еще больше тех, кто способен страдать и причинять страдания, а значит, все увеличивать количество зла.

И если существует подобие, то вот оно, во весь рост стоящее перед глазами – Нирн есть камень над бездной, и души его обитателей – пища для исполинского инжениума, что удерживает его на весу. Для пищи же нет ни смысла, ни утешения, ни пути к побегу.

Баар Дау висит над городом, как невыполненное обещание, и нет любви такой, что удержала бы ее.

---

Сегодня. Шесть утра. Проснулся… правильно, от голода (глисты у меня, штоле? Жру как не в себя). Но желудок-то проснулся, а мозги еще нет и поэтому, пока я сидел на кухне и набивал брюхо чем-то условно съедобным, в голове бешеным хомяком бегала мысль.
О возможности кроссовера ГП и ТЕС.
Вообще обе вселенные очень такие… ну, с высокой валентностью, о. Много разных связей могут образовать в силу своей общей постмодерновости. Но вот скрестить их между собой… я однажды видел попытку, скажем прямо, она была провальной.
И вот, шесть утра. Я сижу.

под катом ничего хорошего, или тем более умного, вас не ждет

… - В рот мне ноги! - громко провозгласила МакГонагалл.
Профессор Флитвик чихнул и переспросил:
- Что-что, простите?
- В-Рот-Мне-Ноги! - отчетливо повторила Минерва.
Мадам Помфри принялась украдкой считать собственный пульс. Директор Дамблдор обмакнул кончик бороды в варенье и меланхолически его облизал.
На возвышение несмело поднялся маленький аргонианин, уселся на табурет и натянул на голову Распределяющую Шляпу.


… Профессор Снейп злобно смотрел на первокурсников.
- Поттер! - рявкнул он. - Что получится, если смешать бородатый мох и палец великана?


- Экспекто Патронум! - закричал Гарри Поттер, когда в родовой гробнице на него накинулся bonelord.


- Если у них такие грибы, - Рон Уизли глядел на башню Тель Нага, разинув рот, - то какие же у них блохи?


- Всеобщее благо? - Дивайт Фир покачал головой. - Я слишком стар для этого. Дайте мне бутылку скуумы, четырех симпатичных девушек и пару-тройку неизлечимо больных, на которых можно экспериментировать. И я буду счастлив. Лунного сахара?
- Что ж, - Дамблдор вздохнул. - Воля ваша, мутсэра. Лимонную дольку?


- Авада Кедавра! - заорал Волдеморт.
- Хуй тебе, - отозвался Гарри Поттер.
На нем была «изящная мантия», зачарованная на 100% отражение…


- Так заповедник, значит? - ласково переспросил Алдуин, показывая острые клыки. - Заповедник?
Чарли взопрел.
- Э… да. Природа, понимаете. Э, отличные виды. Чистый воздух. Сочные олени. Симпатичные драконихи. Никаких Довакинов.
Алдуин задумчиво покрутил хвостом.
- Никаких?
- Ага, - Чарли воодушевился. - И не забудьте про джакузи.


Здоровенный бородатый норд угрюмо сопел, сжимая в кулаке рукоять топора. За его спиной виднелись и другие - кто с кольями, кто с вилами.
- Это из-за вас Винтерхолд смыло в море! - заявил норд, указывая пальцем на волшебников.
Невилл Лонгботтом побледнел и расплакался.


- Эй, - крикнул кто-то из учеников. - Где профессор Биннс и что это за хрен с хвостом?
- Отца М'Айка тоже звали М'Айк. И отца отца М'Айка. М’Айк знает многое из того, что другие не знают…


(на этом месте я насильственно прервал процесс и ушел на работу)
В общем, вопрос о возможности серьезного кроссовера между двумя малосовместимыми вселенными, каждая из которых охуенна по-своему, пока открыт.)

---

Как вы лодку назовете...

Сижу сегодня, пишу фик по Морру. А у меня очень большая беда с именами. В смысле, я их не запоминаю почти, ну, кроме самых важных неписей. То есть, я помню, что был такой чувак, стоит там-то и там-то, дает такие-то квесты… дропает с него такой-то лут… а вот как зовут его, хоть режьте. А инета не было, чтобы посмотреть. В итоге я решил взять какие-нибудь имязаменители, обладающие характерными расовыми чертами, а потом исправить. Вышел такой суповой набор:
Данмер Тубус Вантуз, имперец Суффикс, эшлендер Ахухунехохо и имперка Хламидия.
Фик вообще - ангст, резня и всеумерли. Основная моя задача как аффтара - расчленить персонажей так, чтобы не повторяться.
А вместо этого хочется теперь написать что-нибудь веселое про эту компанию.

---

1. Вопрос насчет великого и могучего.
Сел редактировать всякое, и завис. У меня есть привычка оформлять внутреннюю речь без кавычек (тупо лень их ставить, на самом деле), а одной запятой. Ну типа:

Заяц сидел в углу, плотоядно шевелил ушами и грыз кусок человеческой ноги. Не твори добро, чтобы не плодить зло, подумал дед Мазай, перезаряжая двустволку.

Я практически уверен, что это ошибка (везде, где смотрел, пишут про необходимость этих скотских кавычек), но даже не в том суть. Это очень мешает читать, или норм? Потому что мне по-прежнему лень их ставить.

2. После целого дня беготни на голодный желудок я понял, что еще немного, и начну жечь деревни, а еще заодно понял, что Алдуин был нифига не злой. Он просто был очень голодный.

3. Открыл личный кабинет счет проверить. И вдруг на меня выскочила картинка с пони. Нервно икая, я попытался повторить успех с другого браузера, но безуспешно. Хоть крипи-рассказ пиши. Про то, как парень хотел проверить личный кабинет, а на него выскочила картинка с пони, и он, недоуменно почесывая репу, стал строчить на эту тему пост в бложик. И тут внезапно погас свет, и он услышал за спиной ржание, но не обернулся, а продолжал строчить пост (вот прямо сейчас сидит и строчит). А ржание приближалось и приближалось, и АААА аымрпдыопппппппыу

---

Моя непрекращающаяся боль

теперь в картинках для вящей наглядности.

Диалог с Баладасом Демневанни, ученым, изучающим двемеров. Морровинд.


Диалог с Колсельмо, ученым, изучающим двемеров. Скайрим.


Пичалька, а?

@темы: Skyrim

---

Я не помню, говорил ли уже об этом, но мой братец страдает той же чесоткой в пальцах что и я. Но если я откровенно паразитирую на чужих вселенных, то он берет исторические события и делает ретейлинги с новыми именами. Вообще две беды обычно есть у юных пейсатилей - голые описания (чаще у девушек) и голый экшн (чаще у парней), истина же как всегда где-то посредине. И пять страниц сплошной резни оставляют такое же удручающее впечатление, что и пять страниц описания гардероба очередной мери-сью. И я брата долго ругал за отсутствие вообще каких-либо пауз в действии.
В итоге он родил гуро про то, как один чувак надувал другого кузнечными мехами через жопу, пока тот не лопнул (понятия не имею, насколько это физиологически возможно, но идея веселая). И вот надувает его, все разбрызгивается. Герой злодейски ржот. Далее без перерыва идет примерно следующее:
«В углу кузницы сидела маленькая хорошенькая мышка и грызла корку хлеба. У нее была мягкая серая шерстка, длинный хвостик, глазки-бусинки и милые розовые лапки».
На этом глава заканчивается.
Ну что ж, подумал я. По крайней мере он любит животных.

---

1.Внезапно я теперь есть на фикбуке.
2. Вот и все новости. Ушел работать. )

---

Воскресенье типа не зря прошло

1. До чего же веселая штука моды. Даже не ставить их, а просто бродить и смотреть, чо люди делают. От кольчужного лифчика, из-под которого выпирают соски, возможности снять с дракона полный набор внутренних органов и перекрашенных а ля «5 летняя девочка дорвалась до маминой косметики» жреческих масок - до любовно сделанного ретекстура… лосося. По-моему, для Скайрима только мода на комаров еще не создали. Чтобы где-нить в тундре здоровье потихоньку падало - это типа они кровушку сосут.

2. Кстати, о. Не знаю уж, почему, но у меня резко сократилась популяция бабочек. Прошелся от Вайтрана до Рорикстеда, всего пять штук поймал. Какой уж плагин на них так влияет… или просто прошлые довакины всех повыловили.

3. Поиграл заодно в Харфаер, посадил детей, вырастил дом и родил дерево. Оказывается, спиногрызам можно подарить по кинжалу, и не деревянному, а нормальному. Я все же не оставляю надежды сделать из них машины смерти. Щас еще плаг на детей-компаньонов поставлю и поведу их гулять по могильникам. ^_^ Это Скайрим, блеать, он суров как три Спарты!

@темы: Skyrim

---

Конфьюжн вилл би май эпитаф. (с)

1. Парадокс, не решаемый в рамках бинарной логики. Как человек, не способный собрать компьютер (работа, по сути, сводящаяся к древнейшей механике - взять конец - сунуть в дырку), ухитрился завести детей? (по умолчанию предполагаем, что дети все же его).

2. В транспорте. Стою, слушаю Море Серости. Наушники свои как раз забыл у девушки, ну и взял какие-то старые, плохонькие, которые звук наружу пропускают. Какая-то тетка тянет меня за рукав, я вежливо их вынимаю. И на меня обрушивается бессвязная речь, сводящаяся к тому, что "такая музыка, молодой человек, зомбирует мозги, разжижает печень и ведет к импотенции". Ну, не совсем так - там еще было про Сатану, а вот про импотенцию не было. Я выпучил глаза, сказал что-то вроде "Бэ-э-э" и заткнул уши обратно - ибо остроумные комментарии всегда придумываются с опозданием. Выходной в дурдоме у них, что ли?

3. День дурака, начавшись в реале, перешел в игру. Итак, картина. Скайрим, северное побережье. Налетает дракон...
Милашка Серана мне на подмогу оживляет хоркера. Я так ржал, что был немедленно зажарен.

4. Когда-нибудь, когда я завяжу с фанфикшеном и начну писать что-нибудь умное и взрослое, первым, что я напишу, будет повестушка конспирологического содержания. Где после долгого и опасного расследования главный герой узнает, откуда берутся дураки - их выращивают специально. И даже попадет на секретные фермы, где они вызревают до молочной спелости, по самые ноздри погрузившись в жирную черную почву.

5. Есть такая замечательная , но малоизвестная венгерская группа - Thy Catafalque. Я как-нибудь обязательно напишу про них, а пока вот:


prostopleer.com/tracks/5235498G19C

---

1. Публиковать графоманию на диарее все ж типа как жрать в постели. Расхолаживает. Я вон и вычитывать уже перестал. Надо как-нибудь смести всю эту хуету веником да в совок, и снести в какой-никакой архив. Альтернативы вижу две - составить список персов и попросить на хогнете запилить раздел TES, или зарегаться на фикбуке. От лени великой склоняюсь к последнему, хотя было б недурно осуществить первое.

2. Кстати, вопросец. Кто в Хартфайер играл, там кол-во усыновляемых детей ограничено? И можно ли их всех оптом взять на «прогулку»? Хочу из них death squad сделать.

3. Из всех коммуникативных ритуалов самый странный и непонятный - это "передать привет". Никогда не передаю. Хрень какая-то.

4. Ну и о прекрасном. Оч приятный фолк в скандинавском духе, прямо-таки скайрим-стайл. Третий день слушаю.