Save fruits. Eat people.
Конечный. Хакон
читать дальшеОчередное полено раскололось надвое с грустным «кр-р-р». Хакон отбросил дрова в сторону и потянулся за следующим чураком. Установил его торчмя, переложил топор из руки в руку, разминая пальцы. Ударил. Крякнул.
Хорошо.
За его спиной скрипнула дверь. Хакон не обернулся. Он довольно долго учился этому - не оборачиваться, держа топор наизготовку, когда кто-то подходит сзади. Раньше он очень пугал Гудрун этой своей манерой: в такие моменты его лицо становилось чужим и страшным.
- Обед готов.
Хакон кивнул.
- Я почти закончил.
Гудрун протянула руку и вытащила из его волос длинную смолистую щепку.
- Я была у Инги. Она говорит - вчера ее сын видел дракона.
Хакон напрягся.
- Где?
- Над лесом. Странно, правда?
- Правда, - сказал Хакон.
- А еще Инги говорит - война закончилась.
- Вот как?
- Войско короля Бьорна было разбито в горах. Многие погибли.
- Этого следовало ожидать. Жрецы не прощают тех, кто бросил им вызов.
- Как ты думаешь, что теперь будет?
Хакон промолчал.
Гудрун присела на колоду и расправила фартук.
- Сегодня перед рассветом мне снился сын, - сказала она. - Такой взрослый и красивый. Он вернулся с охоты и принес полный мешок добычи. Я стала выкладывать ее на стол, и…
- Что?
- Это были человеческие головы.
Хакон опустился на землю у ног старухи и внимательно посмотрел в ее встревоженные глаза.
- Это просто сон.
Когда-то давно Хакон был палачом.
Это была работа - не хуже и не лучше любой другой. Ни один ярл не обходится без палача, ни один верховный жрец. Рано или поздно старый палач начинает подыскивать себе ученика - из тех парнишек, что рубят дрова на заднем дворе Храма. Он выбирает того, у кого получается лучше всех.
Жреца звали Отар Безумный, и его палач никогда не сидел без работы.
Это было не совсем то, о чем Хакон мечтал мальчишкой. Ему грезились битвы и походы, лагерные костры и воинская доблесть. Когда они с сестрой были маленькие, то часто сидели на шаткой изгороди, как курицы на насесте, и мечтали вслух. Но умерла мать, и Хакон, оставив сестренку с отцом, ушел в дальние края искать свою судьбу, и судьба его оказалась иной.
Драконьи жрецы роскошно платили за службу. Другие могли предложить лишь золото – Храм предлагал вечную жизнь.
От такого сложно отказаться, и Хакон с радостью ухватился за предложение. Он не хотел провести остаток жизни за рубкой дров.
С того времени Хакон стал помогать в пыточных камерах, практикуясь в различных способах умерщвления и причинения боли. И он старался.
- Тебе это нравится? – спросил он однажды у старого палача, своего наставника. Был морозный вечер и они стояли во дворе подле бочки для умывания; Хакон расколол ковшом тонкий лед на поверхности воды, и теперь лил воду на руки старика. Тот старательно тер их, пока кожа не покраснела, но до конца вычистить кровь из-под ногтей так и не смог.
- Работа не обязательно должна нравиться, сынок, - ответил тот. – Но я делаю ее хорошо, и знаю это.
В самую первую зиму, которую юный еще Хакон провел на службе у безумного жреца, патруль притащил на веревке трех оборванцев. Хакон не знал, что они натворили, но Безумный Отар велел засунуть их в колодки и поливать им руки водой. Зима в тот год выдалась долгая, с лютыми морозами. Хакон послушно таскал воду и удивлялся, почему жрец выбрал такую долгую, скучную и нестрашную пытку: от холода тело теряет чувствительность. Понял он лишь тогда, когда Отар явился лично, радостный, как птичка, и, приплясывая от восторга, принялся сбивать посохом обледеневшие пальцы, как дети сбивают сосульки.
Так Хакон узнал, что есть работа, которую нельзя сделать хорошо.
Но он все еще хотел жить вечно.
Другие жрецы почти никогда не появлялись во владениях Отара, и сам он никуда не выезжал. С возрастом его безумие все усиливалось: ему чудились голоса, которых больше не слышал никто, и в складках занавесей виделись спрятавшиеся убийцы. Он повелел оборвать все занавеси в своих покоях, но от голосов было никуда не деться. Старый палач умер, и у Хакона прибавилось работы: Отар искал врагов и шпионов.
Вольсунг явился без предупреждения. Хакон всю ночь пытал очередного бедолагу, всего лишь укравшего пучок морковки с храмовых огородов, и поэтому проспал приезд, а когда, уже после полудня, вышел во двор, чтобы умыться, увидел, как по нему снуют чужие люди. Вольсунг путешествовал с размахом.
Он привез с собой женщин.
Отар жил скрытно, постоянно мучимый призрачными страхами. Хотя от Храма и прилежащих построек было не так далеко до города, Отар под страхом смерти запрещал своим воинам и слугам ходить туда, а люди, привозившие припасы, никогда не допускались внутрь территории. Лишь воины, собиравшие десятину, были более свободны в передвижениях. За последние несколько лет Хакон видел из женщин лишь двух старых, страшных, как жабы, кухарок, да рабынь, копавшихся в огородах, грязных настолько, что распознать в них женщин можно было с огромным трудом. Многие воины не брезговали рабынями, Хакону хватило одного раза, о котором он предпочитал не вспоминать.
Далеко не все жрецы были такими же, как Отар. Некоторые обосновывались в городах, развлекая себя интригами, кое-кто, как Вольсунг, в открытую содержали наложниц. И теперь одну он привез с собой.
Хакон стоял во дворе, таращась на непривычную суету. Один из пустующих домов, что окружали Храм, спешно приводили в жилой вид: гость собирался задержаться. Хакон почти любил этого неведомого Вольсунга, который сумел принести буйство жизни в это стылое место, полное безумия.
- Эй, посторонись!
Хакон обернулся. Один из слуг Вольсунга вышагивал по двору с индюшачьей важностью; за руку он вел девушку, прекрасней которой Хакон не видел никогда. Одетая в яркое алое платье, она была похожа на цветок. Он стоял и пялился на них, и они уже вошли в дом, когда он понял, в чем же дело. Красавица была слепа.
Заинтригованный, Хакон дождался, когда тот слуга выйдет во двор и, схватив его за локоть, оттащил в сторону.
- Чего тебе?
- Кто это был?
Слуга расплылся в широкой, неизъяснимо мерзкой улыбке.
- Загляделся на чужие яблочки, а? А ведь хороша! Только не про тебя она, воин.
- Я палач господина Отара, - хмуро сказал Хакон. – И я привык, что на мои вопросы отвечают. Иначе мы будем беседовать в ином месте, и я буду не столь вежлив. Кто это?
- Мой хозяин не позволит…
- Твой хозяин, - ощерился Хакон, - не станет ссориться с моим хозяином ради такого ничтожества, как ты.
Слуга помолчал, спесь боролась в нем со страхом. Хакон убрал руку с его локтя, почувствовав внезапный приступ гадливости.
- Наложница Вольсунга, - сказал, наконец, слуга. – Мог бы и догадаться.
- А почему она слепа?
- Чтобы не видела его лица, конечно, - слуга пожал плечами. – Неудобно, знаешь, трахаться в маске.
Хакон изумленно уставился на него, потом понял, что он не шутит.
Вольсунг оказался человеком широкой души. Низенький, толстый настолько, что было удивительно, как его щеки помещаются за маской, он часто смеялся и для жреца был довольно дружелюбен. Не обращая внимания на явное недовольство Отара, он устроил пир по поводу своего приезда, и для челяди во двор тоже выкатили не одну бочку меда. В большом доме всю ночь играла музыка, какой эти мрачные стены не слышали уже очень, очень давно, и Хакон, прокравшись через заднюю дверь, видел, как слепая девушка танцует для гостей.
На следующий день Отар пригласил своего гостя на прогулку.
- Вот здесь, - говорил он, - у нас плаха.
- Как это мило! – бодро отвечал Вольсунг, колыхая животом.
- А вон там – колья.
- Колья?
- Да, для отрубленных голов. Слева еще висит одна.
- Д-да, теперь вижу.
- А вот это – палач.
Хакон низко поклонился.
- Ему замечательно удается четвертование, - сказал Отар. – Мне очень нравится четвертование, особенно этот забавный хрупающий звук, который издают разрубаемые кости.
Вольсунг смотрел на него, не забывая кивать, и, кажется, даже его маска была задумчива. Тогда Хакон понял, что толстяк явился сюда неспроста, но больше всего его интересовало не это.
Он думал, что слепую девушку будут охранять, как великое сокровище, но Вольсунг, отняв у нее зрение, не стал лишать ее хотя бы иллюзии свободы. Она бродила, где хотела, вначале с тем самым паскудным слугой-поводырем – потом все чащи и чаще одна, нащупывая дорогу длинной палкой. Особенно полюбился ей сосновый лесок в паре сотен шагов от конюшен: это было тихое уютное место, и Хакон хорошо знал его. Надо было лишь подождать, пока слуга уйдет.
- Привет, - сказал он.
Это было самое глупое, что только можно сказать. Слепая вздрогнула и вскочила на ноги.
- Эй, не бойся.
- Ты кто? – спросила она напряженно. – Если ты что-нибудь мне сделаешь, тебя сварят в кипящем масле.
- А, так Вольсунгу нравится кипящее масло? – фыркнул Хакон. – Отар вот любит четвертование.
- Вольсунгу нравится, когда пахнет жареным мясом, - сказала девушка. – Я Уна.
- Я Хакон.
Они помолчали. Девушка, кажется, немного успокоилась.
- И кто ты такой, Хакон?
- Да так, - соврал он. – Просто работаю топором. А что у тебя с глазами?
- Да так, - ответила она в тон. – Просто они не видят.
- Здесь есть ручей, - сказал Хакон. – Туда, вниз по склону. Хочешь, сходим туда? Он очень красивый.
Он прикусил язык, осознав собственную бестактность. Что ей до ручья, который она даже не может видеть?
- И очень здорово журчит, - выкрутился он.
Уна тихо рассмеялась и протянула ему руку.
Хакон провел свою юность среди орудий пыток и орущих людей. Сейчас ему приходило в голову, что это был не лучший выбор.
Не будешь же рассказывать красивой девушке про тонкости сдирания кожи?
Уна, пусть и слепая, знала намного больше него. Это уязвляло его гордость, но Хакону нравилось ее слушать.
- Вольсунг приехал, чтобы уложить твоего хозяина спать, - сказала она однажды.
Они валялись на траве у ручья, Хакон закрыл глаза: ему казалось, что так будет честно по отношению к Уне.
- Он собрался… с ним?.. - он не поверил своим ушам.
- Нет, глупый. Отар стар и совсем безумен. Ему пора спать, но он еще этого не знает.
- Я не понимаю.
- А как ты думаешь, что бывает со жрецами, когда они стареют? Они живут дольше, чем все люди - это Алдуин делится с ними украденным временем, но и они не вечны. Каждый жрец еще при жизни строит себе упокоище. А потом, когда чувствует, что силы его иссякают, спускается туда и ложится спать. Только Отар не таков.
- Почему?
- У Отара особая маска. Она несет безумие так же, как тряпки, испачканные гноем из бубонов, несут на себе чуму. Каждый новый Отар медленно сходит с ума, такова уж их судьба. Поэтому они не понимают, когда приходит их время.
- Откуда ты все это знаешь? - спросил Хакон.
- Я хорошо умею слушать, - просто ответила Уна. - А кое-что мне рассказывал сам Вольсунг. Это никакая не тайна, просто люди боятся спрашивать.
- Он с тобой… разговаривает?
- Конечно, - Уна как будто обиделась. - Он очень добр ко мне.
Хакон почувствовал укол ревности.
- Так добр, что ослепил тебя? - сказал он прежде, чем успел подумать.
Уна молчала. Он затаил дыхание, но запас воздуха кончился прежде, чем она заговорила вновь.
- Я ослепла в детстве. Из-за болезни. Задолго до того, как он меня увидел.
- Прости.
- Ты ревнивый дурак, Хакон.
- Прости.
- В тебе не больше мозгов, чем в твоей колоде для рубки дров.
- Прости, Уна.
Уна села на траве, подобрала под себя ноги, будто собираясь встать, но не ушла. На ее лице было странное сосредоточенное выражение, как будто она решала в уме сложную задачу.
- Ты очень красивая, - сказал Хакон. - Я бы отдал свой глаз, чтобы ты могла увидеть себя.
- Не давай таких обетов, - серьезно ответила она. - Я знаю, что красивая.
Она придвинулась поближе.
- Если Вольсунг узнает, он нас обоих убьет. Он добр, но…
- Не настолько добр, - закончил за нее Хакон.
- Да.
Он поцеловал ее.
Позднее Хакон, вспоминая те дни, мог лишь удивляться собственной беспечности. Уна рассказала ему так много, но он не сумел сделать из ее слов верные выводы. Но тогда он был занят одним – придумать, как бы увидеть ее еще раз и при этом не попасться. Он шугался людей Вольсунга, потому что всякий раз, когда группа воинов проходила мимо, ему казалось, что идут за ним.
Но он был так счастлив.
Опасность же поджидала с другой стороны.
Однажды утром Хакон, как всегда, спустился в подземелье под Храмом, чтобы покормить узников. Взбудораженные приездом Вольсунга, в последние недели про них все забыли – что самих их, как считал Хакон, должно лишь радовать. Радостными они, однако, не выглядели.
В тюрьме его ждал Отар.
Это не удивило Хакона – безумный жрец не гнушался практиковаться в магии на заключенных. Но на этот раз он просто ждал, сидя на низком табурете и опираясь на посох, как на клюку. Если бы Хакон меньше думал о предстоящем свидании, он бы насторожился.
- Я приветствую тебя, господин, - сказал Хакон. – Чем могу служить сегодня?
- Этот Вольсунг думает, что может меня обхитрить, - внезапно пробормотал Отар, как будто разговаривая сам с собой. – Ха!
- Господин?..
- Он думает, я не знаю, зачем он здесь. Он приготовил для меня каменное ложе глубоко под землей и думает, что я не знаю. Но пусть я не в себе, но я не дурак.
Хакон переступил с ноги на ногу. Он уже привык к безумию своего господина настолько, что перестал его пугаться. Главное – ни в чем не перечить.
- Я был там, - сказал Отар совершенно ясным голосом. – Внизу. Там темно и холодно, о, как там холодно! И я проведу там вечность. Я вступил на этот путь в поиске бессмертия, юноша, но зачем мне бессмертие без солнечного света?
- Я не понимаю тебя, великий, - беспомощно ответил Хакон.
- Скажи, - Отар подался вперед, и его глаза в прорезях маски дьявольски блеснули, - если бы тебе предложили выбрать… между вечностью во тьме и одним свиданием с твоей любимой, что бы ты выбрал?
Хакон молчал.
- Ее косы цвета спелой пшеницы, - шептал жрец, раскачиваясь из стороны в сторону. – Кожа нежнее шелка, белее молока. Ты ведь уже понял, маленький палач, как прекрасно преходящее? Скажи, когда ты лежал с ней – ты думал о том, что у нее внутри? Что если сделать разрез – вот так - то из-под гладкой кожи поползет желтоватый пузырящийся жир. А если разрезать еще глубже, то найдешь внутри аккуратно свернутые петли кишечника — он так тщательно упакован у нее в животе, как будто это мать собрала для сына котомку в дальнюю дорогу.
- Не трогайте ее, - выдавил, наконец, Хакон. – Только не ее. Я умоляю…
Он осекся. Он достаточно хорошо знал безумного жреца, чтобы понимать, что умолять его бесполезно.
- Я хочу, чтобы не позднее завтрашнего рассвета эти проклятые камни согрелись, - сказал Отар. – Я очень стар и очень замерз.
Он поднялся и прошаркал мимо Хакона по направлению к выходу.
- Ну что же ты, - бросил он через плечо. – Беги. Твоя любимая уже заждалась.
Большинство храмовых построек, кроме разве что рабских бараков, были построены из камня. Но балки и перекрытия в них были деревянные.
Хакон дожидался ночи, постоянно нащупывая в кармане кремень и огниво. К рассвету от храма останутся лишь угли, а они с Уной убегут. Поселятся где-нибудь в глуши, вдвоем, и никто никогда их не найдет.
Хакон хотел бы отпереть двери в тюрьме – сделать напоследок хоть что-нибудь хорошее. Но узники, разбежавшись, поднимут тревогу раньше времени.
Пора.
Он высек первую искру и она упала на копну соломы, едва не угаснув в полете. Хакон стоял, глубоко вдыхая и выдыхая, пока не почувствовал едва заметный запах дыма. Потом торопливо выбрался из заброшенной кладовки: ему нужно было поджечь еще казармы, и жилища слуг, и дом Вольсунга. И Храм. Обязательно – Храм.
Грейся, Отар.
Вечность во тьме не стоит одного свидания с любимой.
Пожар разгорелся быстро, быстрее даже, чем предполагал Хакон. Он вышел во двор, не таясь. Люди носились взад и вперед, кто-то пытался таскать воду, чтобы тушить огонь, кто-то просто орал и ругался. Кругом стоял оглушительный шум, и от горящих зданий было светло, как днем. Хакону захотелось петь, но вместо этого он просто бросил последний взгляд на место, в котором провел свою юность, и где когда-то мечтал о бессмертии, и направился к конюшням. Должно быть, Уна уже ждет его там. Он обещал ей, что сегодня она станет свободной.
Краем глаза он заметил Отара. Он стоял перед Храмом и, воздев руки к пылающим небесам, что-то кричал. Вокруг него падали горящие балки и обломки крыши, но он не обращал на них внимания.
А потом он увидел Вольсунга.
Тогда он понял, почему это смехотворное, заплывшее жиром существо, все же было драконьим жрецом, одним из Девяти. Вольсунг шел сквозь огонь, и тот не касался его.
- Отар! – загремел его голос. – Отар, брат мой!
Безумный оглянулся. Перехватил посох обеими руками, наклонил его в сторону толстяка. С наконечника сорвался пылающий шар, казавшийся ярким даже на фоне окружающего ада.
Вольсунг выставил перед собой руку, будто пытаясь заслониться, и из его ладони пополз белый ледяной туман. Огонь и лед, встретившись, обернулись облаком пара. А потом он что-то прокричал в небо. Gravuun, осень, различил Хакон.
Осень… дождь.
Он тоже взглянул наверх, и даже сквозь клубы дыма увидел, как вдруг начали стремительно наползать тучи, скрывая звезды и луны.
Он побежал к конюшне.
Она стояла на отшибе, и потому огонь не тронул ее. Внутри испуганно ржали лошади. Уны нигде не было.
Хакон обошел конюшню по периметру, потом обыскал все внутри, как будто Уна могла спрятаться под лошадиным брюхом. Все это время он был очень спокоен. Он был уверен, что все в порядке. Она могла заблудиться. Она наверняка ждет его где-нибудь еще.
Он не помнил, как оказался на их излюбленном месте у ручья. Поднялся сильный ветер, но дождя пока не было, и этот ветер лишь сильнее раздувал пламя. Оттуда, где стоял Хакон, был хорошо виден горящий Храм. Для человека, который никогда раньше не устраивал поджогов, он справился просто замечательно.
Что если она не сумела уйти из дома?
Что если Вольсунг узнал о чем-то и посадил ее под замок?
Что если Отар… передумал?
Косы, как спелая пшеница, кожа белее молока.
Я отдал бы свой глаз, чтобы ты могла увидеть свою красоту.
И он так и сделал, и она видела его глазом: видела себя, лежащую в густой траве, и она видела, как Хакон нависает над ней, и целует ее, улыбаясь, и безумие Отара плещется в его глазах, и он хочет, он больше всего на свете хочет знать, так ли она прекрасна внутри, как снаружи.
В следующий раз Хакон пришел в себя уже на площади перед храмом. Отар и Вольсунг продолжали свою дуэль, вздымая вокруг себя вихри из пепла и огня. Большинство людей разбежалось, некоторые, самые глупые или самые любопытные, остались поглазеть. Хакон отыскивал глазами то здание, в котором вместе с прочими людьми Вольсунга жила Уна. Он не сразу узнал его – теперь оно превратилось в такую же кучу обугленных камней, как и все остальные. Он двинулся туда, прямо в огонь, не видя ничего вокруг.
Что-то влажное и холодное упало ему на лоб. Еще раз. И еще. Как будто мертвая женщина осыпала его лицо мокрыми поцелуями.
Хакон остановился и вытер лицо ладонью. Задрал голову к небу.
Хлынул дождь.
Он прибил огонь к земле, как град прибивает траву. Порывистый ветер стремительно разогнал дым. По руинам потекли черные реки из воды, смешанной с пеплом.
Отар выронил посох, упал на колени в грязь и то ли засмеялся, то ли зарыдал, содрогаясь всем телом. Тогда Вольсунг подошел к нему, положил руку ему на плечо и сказал:
- Тихо, тихо… вот мы и поиграли, а теперь пора спать. Пора спать, пора спать…
Отар был похоронен в десятке миль к югу, в горах, где уже много лет дожидалась его достроенная гробница. Его воины и рабы остались с ним, беречь его сон. Таково было бессмертие жрецов, такое бессмертие они обещали своим последователям.
Хакона среди них не было.
Он разбирал завалы вместе с другими, ища в углях и пепле свою Уну. Большинство людей успели спастись, выбежать наружу раньше, чем огонь добрался до них, но несколько обугленных скелетов все же нашли. Хакон был уверен, что узнает свою любовь даже по одной пястной косточке. Уна, несомненно, жива.
Нужно было лишь найти ее.
И он искал ее много лет.
Долгие скитания его окончились в небольшой лесной деревушке у подножия восточных гор, в доме Гудрун.
Когда-то у Гудрун были муж и сын, волосы цвета спелой пшеницы и кожа белее молока. Время отняло у нее все. Лицо стало похоже на потрескавшуюся древесную кору, спина согнулась, косы побелели. Муж ее встретил в лесу медведя-шатуна, а сын провалился под лед на реке, не достигнув даже совершеннолетия.
Хакон напоминал ей о сыне. К тому же, одинокой старухе трудно вести хозяйство, когда нет никого, кто бы мог делать мужскую работу.
Со временем Уна стала призраком, обрывком безумного бреда, каким была его жизнь в те годы. Маска Отара распространяла вокруг себя сумасшествие, как чуму. Сам жрец был поражен сильнее всех, но доставалось и другим. Хакон пахал и сеял, чинил изгороди и колол дрова, и понемногу начинал понимать, что люди, окружавшие его в храме Отара, жестокие, угрюмые, поглощенные собственными мыслями, люди, чьих имен он не помнил или не знал, были безумны все до одного.
Он выздоравливал.
В тот день, когда сын Инги видел над лесом дракона, а старой Гудрун приснились отрубленные головы, Хакон почувствовал, что прошлое настигает его. Он мог продолжать бежать от него, он мог остаться и прятаться под юбкой у старухи, он мог выйти ему навстречу.
До того, как стать палачом, Хакон хотел стать героем.
Ночью его разбудили крики и рокочущий рев, похожий на ворчанье далекой грозы, но такой громкий, как будто медведь забрался в дом и рычит над ухом. Хакон поспешно натянул штаны, схватил в сенях топор и выбежал наружу.
До рассвета было еще далеко, но в ясном свете двух лун был четко виден черный силуэт. Вначале Хакон принял его за хищную птицу, но потом понял – дракон. Он кружился над деревней, играя в воздушных потоках, и говорил что-то – Хакон различал отдельные слова, и, хотя он знал на драконьем лишь пару фраз, смысл их постепенно стал доходить до него. Люди высыпали из домов и смотрели вверх, задрав головы.
Дракон заложил крутой вираж, резко снизился и промчался над деревней так низко, что ветер, поднятый его крыльями, смахнул снег с запорошенных яблонь.
- Что ему нужно? – прошептала Гудрун.
- Он что-то говорит об… охоте, - сказал Хакон, морща лоб от натуги. – Охота… смертные… пища. Он радуется.
Дракон сделал еще круг, потом вдруг завис в воздухе и плюнул огнем в один из домов. Деревянная халупа с соломенной крышей вспыхнула мгновенно. К тому времени уже вся деревня выбежала на улицу и, при виде пожара, женщины подняли тонкий вой. Кто-то бросился за ведром, но тут же остановился, понимая всю тщетность этого действия.
- Скажи ему! – крикнула Гудрун. – Скажи дракону – мы не при чем! Мы не участвовали в войне!
- О, - Хакон жутковато ухмыльнулся. – Ему нет дела.
Он вспомнил тот, другой пожар и стиснул зубы. Прошлое догоняло. Он уже чувствовал затылком его зловонное дыхание.
Гудрун рыдала, ломая руки.
- Скажи ему - война закончилась!
- Нет. Она только началась.
Люди сбились кучкой посреди полыхающей деревни. Никто даже не пытался спасти какие-то свои пожитки. Хакон почувствовал отвращение. Они были похожи на стадо овец, а ведь среди них были опытные охотники.
Дракон не тронул людей, но зато перебил весь скот: из чистой любви к убийству, потому что он унес с собой в когтях лишь одного теленка. Хакон был уверен, что чудовище вернется. Он просто оставил людей на десерт. Наверное, чем сильней человек напуган, тем слаще на вкус его мясо.
Нам будут нужны мощные луки, а еще гарпуны, подумал он. Гарпуны с крючьями на концах, загнутыми и острыми, чтобы намертво вгрызались в плоть, и с привязанными к ним веревками. Иногда дракон снижается и зависает над землей, иногда даже садится на крыши домов, рушащиеся под весом огромной туши. Тогда можно попытаться загарпунить его, как кита. Уязвимое место – крылья, они не защищены бронированной чешуей. К тому же, если драконы похожи на птиц не только внешне, у них должны быть легкие полые кости. Сначала надо перерубить ему крылья. И держаться подальше от огнедышащей пасти.
А потом… стоит отправиться на восток, искать остатки разгромленного войска.
Хакон знал, что скажет напуганным людям. Мы должны драться сейчас, или останемся рабами навсегда. Мы должны драться, или умереть игрушками для драконов и их жрецов.
Мы должны драться, чтобы отомстить за свою смертность, за свое ничтожество. Жизнь конечна, а страх невыносим.
Но один восход солнца стоит вечности во тьме.
- Вот оно что.
Хакон сидел на обледенелом камне. Он был такой холодный, что сидеть на нем, не рискуя отморозить задницу, можно было лишь несколько минут, потом приходилось вскакивать и ходить, чтобы согреться. Партурнакс следил за всеми этими перемещениями с благожелательным любопытством.
- Я думаю, что понимаю, - продолжал Хакон. - Алдуин уже не остановится. Он начал сначала пожирать души, потом тела, и теперь собирается пожрать мир.
Дракон гулко вздохнул.
- Жадность пьянит. Но сроки еще не вышли.
- Откуда ты знаешь?
- Я вижу tiid… время.
- А Алдуин?
- Теперь он не желает его видеть.
- Это все потому, что он ест души мертвецов, - прошептал Хакон. – Я знаю, как это. Я однажды служил безумцу.
Они замолчали. Хакон снова встал со своего камня и принялся похлопывать себя по бокам, чтобы согреться. Умнее всего было бы вообще слезть с этой проклятой горы. А еще умнее – жить в деревне подальше от драконов и жрецов, колоть дрова и надеяться, что все решится само собой.
- Какое оно – время? Оно – как река?
Партурнакс задумался, подбирая слова.
- Как река с множеством течений. И ее воды горьки.
- Да, - сказал Хакон. – Я так и думал.
tbc
читать дальшеОчередное полено раскололось надвое с грустным «кр-р-р». Хакон отбросил дрова в сторону и потянулся за следующим чураком. Установил его торчмя, переложил топор из руки в руку, разминая пальцы. Ударил. Крякнул.
Хорошо.
За его спиной скрипнула дверь. Хакон не обернулся. Он довольно долго учился этому - не оборачиваться, держа топор наизготовку, когда кто-то подходит сзади. Раньше он очень пугал Гудрун этой своей манерой: в такие моменты его лицо становилось чужим и страшным.
- Обед готов.
Хакон кивнул.
- Я почти закончил.
Гудрун протянула руку и вытащила из его волос длинную смолистую щепку.
- Я была у Инги. Она говорит - вчера ее сын видел дракона.
Хакон напрягся.
- Где?
- Над лесом. Странно, правда?
- Правда, - сказал Хакон.
- А еще Инги говорит - война закончилась.
- Вот как?
- Войско короля Бьорна было разбито в горах. Многие погибли.
- Этого следовало ожидать. Жрецы не прощают тех, кто бросил им вызов.
- Как ты думаешь, что теперь будет?
Хакон промолчал.
Гудрун присела на колоду и расправила фартук.
- Сегодня перед рассветом мне снился сын, - сказала она. - Такой взрослый и красивый. Он вернулся с охоты и принес полный мешок добычи. Я стала выкладывать ее на стол, и…
- Что?
- Это были человеческие головы.
Хакон опустился на землю у ног старухи и внимательно посмотрел в ее встревоженные глаза.
- Это просто сон.
Когда-то давно Хакон был палачом.
Это была работа - не хуже и не лучше любой другой. Ни один ярл не обходится без палача, ни один верховный жрец. Рано или поздно старый палач начинает подыскивать себе ученика - из тех парнишек, что рубят дрова на заднем дворе Храма. Он выбирает того, у кого получается лучше всех.
Жреца звали Отар Безумный, и его палач никогда не сидел без работы.
Это было не совсем то, о чем Хакон мечтал мальчишкой. Ему грезились битвы и походы, лагерные костры и воинская доблесть. Когда они с сестрой были маленькие, то часто сидели на шаткой изгороди, как курицы на насесте, и мечтали вслух. Но умерла мать, и Хакон, оставив сестренку с отцом, ушел в дальние края искать свою судьбу, и судьба его оказалась иной.
Драконьи жрецы роскошно платили за службу. Другие могли предложить лишь золото – Храм предлагал вечную жизнь.
От такого сложно отказаться, и Хакон с радостью ухватился за предложение. Он не хотел провести остаток жизни за рубкой дров.
С того времени Хакон стал помогать в пыточных камерах, практикуясь в различных способах умерщвления и причинения боли. И он старался.
- Тебе это нравится? – спросил он однажды у старого палача, своего наставника. Был морозный вечер и они стояли во дворе подле бочки для умывания; Хакон расколол ковшом тонкий лед на поверхности воды, и теперь лил воду на руки старика. Тот старательно тер их, пока кожа не покраснела, но до конца вычистить кровь из-под ногтей так и не смог.
- Работа не обязательно должна нравиться, сынок, - ответил тот. – Но я делаю ее хорошо, и знаю это.
В самую первую зиму, которую юный еще Хакон провел на службе у безумного жреца, патруль притащил на веревке трех оборванцев. Хакон не знал, что они натворили, но Безумный Отар велел засунуть их в колодки и поливать им руки водой. Зима в тот год выдалась долгая, с лютыми морозами. Хакон послушно таскал воду и удивлялся, почему жрец выбрал такую долгую, скучную и нестрашную пытку: от холода тело теряет чувствительность. Понял он лишь тогда, когда Отар явился лично, радостный, как птичка, и, приплясывая от восторга, принялся сбивать посохом обледеневшие пальцы, как дети сбивают сосульки.
Так Хакон узнал, что есть работа, которую нельзя сделать хорошо.
Но он все еще хотел жить вечно.
Другие жрецы почти никогда не появлялись во владениях Отара, и сам он никуда не выезжал. С возрастом его безумие все усиливалось: ему чудились голоса, которых больше не слышал никто, и в складках занавесей виделись спрятавшиеся убийцы. Он повелел оборвать все занавеси в своих покоях, но от голосов было никуда не деться. Старый палач умер, и у Хакона прибавилось работы: Отар искал врагов и шпионов.
Вольсунг явился без предупреждения. Хакон всю ночь пытал очередного бедолагу, всего лишь укравшего пучок морковки с храмовых огородов, и поэтому проспал приезд, а когда, уже после полудня, вышел во двор, чтобы умыться, увидел, как по нему снуют чужие люди. Вольсунг путешествовал с размахом.
Он привез с собой женщин.
Отар жил скрытно, постоянно мучимый призрачными страхами. Хотя от Храма и прилежащих построек было не так далеко до города, Отар под страхом смерти запрещал своим воинам и слугам ходить туда, а люди, привозившие припасы, никогда не допускались внутрь территории. Лишь воины, собиравшие десятину, были более свободны в передвижениях. За последние несколько лет Хакон видел из женщин лишь двух старых, страшных, как жабы, кухарок, да рабынь, копавшихся в огородах, грязных настолько, что распознать в них женщин можно было с огромным трудом. Многие воины не брезговали рабынями, Хакону хватило одного раза, о котором он предпочитал не вспоминать.
Далеко не все жрецы были такими же, как Отар. Некоторые обосновывались в городах, развлекая себя интригами, кое-кто, как Вольсунг, в открытую содержали наложниц. И теперь одну он привез с собой.
Хакон стоял во дворе, таращась на непривычную суету. Один из пустующих домов, что окружали Храм, спешно приводили в жилой вид: гость собирался задержаться. Хакон почти любил этого неведомого Вольсунга, который сумел принести буйство жизни в это стылое место, полное безумия.
- Эй, посторонись!
Хакон обернулся. Один из слуг Вольсунга вышагивал по двору с индюшачьей важностью; за руку он вел девушку, прекрасней которой Хакон не видел никогда. Одетая в яркое алое платье, она была похожа на цветок. Он стоял и пялился на них, и они уже вошли в дом, когда он понял, в чем же дело. Красавица была слепа.
Заинтригованный, Хакон дождался, когда тот слуга выйдет во двор и, схватив его за локоть, оттащил в сторону.
- Чего тебе?
- Кто это был?
Слуга расплылся в широкой, неизъяснимо мерзкой улыбке.
- Загляделся на чужие яблочки, а? А ведь хороша! Только не про тебя она, воин.
- Я палач господина Отара, - хмуро сказал Хакон. – И я привык, что на мои вопросы отвечают. Иначе мы будем беседовать в ином месте, и я буду не столь вежлив. Кто это?
- Мой хозяин не позволит…
- Твой хозяин, - ощерился Хакон, - не станет ссориться с моим хозяином ради такого ничтожества, как ты.
Слуга помолчал, спесь боролась в нем со страхом. Хакон убрал руку с его локтя, почувствовав внезапный приступ гадливости.
- Наложница Вольсунга, - сказал, наконец, слуга. – Мог бы и догадаться.
- А почему она слепа?
- Чтобы не видела его лица, конечно, - слуга пожал плечами. – Неудобно, знаешь, трахаться в маске.
Хакон изумленно уставился на него, потом понял, что он не шутит.
Вольсунг оказался человеком широкой души. Низенький, толстый настолько, что было удивительно, как его щеки помещаются за маской, он часто смеялся и для жреца был довольно дружелюбен. Не обращая внимания на явное недовольство Отара, он устроил пир по поводу своего приезда, и для челяди во двор тоже выкатили не одну бочку меда. В большом доме всю ночь играла музыка, какой эти мрачные стены не слышали уже очень, очень давно, и Хакон, прокравшись через заднюю дверь, видел, как слепая девушка танцует для гостей.
На следующий день Отар пригласил своего гостя на прогулку.
- Вот здесь, - говорил он, - у нас плаха.
- Как это мило! – бодро отвечал Вольсунг, колыхая животом.
- А вон там – колья.
- Колья?
- Да, для отрубленных голов. Слева еще висит одна.
- Д-да, теперь вижу.
- А вот это – палач.
Хакон низко поклонился.
- Ему замечательно удается четвертование, - сказал Отар. – Мне очень нравится четвертование, особенно этот забавный хрупающий звук, который издают разрубаемые кости.
Вольсунг смотрел на него, не забывая кивать, и, кажется, даже его маска была задумчива. Тогда Хакон понял, что толстяк явился сюда неспроста, но больше всего его интересовало не это.
Он думал, что слепую девушку будут охранять, как великое сокровище, но Вольсунг, отняв у нее зрение, не стал лишать ее хотя бы иллюзии свободы. Она бродила, где хотела, вначале с тем самым паскудным слугой-поводырем – потом все чащи и чаще одна, нащупывая дорогу длинной палкой. Особенно полюбился ей сосновый лесок в паре сотен шагов от конюшен: это было тихое уютное место, и Хакон хорошо знал его. Надо было лишь подождать, пока слуга уйдет.
- Привет, - сказал он.
Это было самое глупое, что только можно сказать. Слепая вздрогнула и вскочила на ноги.
- Эй, не бойся.
- Ты кто? – спросила она напряженно. – Если ты что-нибудь мне сделаешь, тебя сварят в кипящем масле.
- А, так Вольсунгу нравится кипящее масло? – фыркнул Хакон. – Отар вот любит четвертование.
- Вольсунгу нравится, когда пахнет жареным мясом, - сказала девушка. – Я Уна.
- Я Хакон.
Они помолчали. Девушка, кажется, немного успокоилась.
- И кто ты такой, Хакон?
- Да так, - соврал он. – Просто работаю топором. А что у тебя с глазами?
- Да так, - ответила она в тон. – Просто они не видят.
- Здесь есть ручей, - сказал Хакон. – Туда, вниз по склону. Хочешь, сходим туда? Он очень красивый.
Он прикусил язык, осознав собственную бестактность. Что ей до ручья, который она даже не может видеть?
- И очень здорово журчит, - выкрутился он.
Уна тихо рассмеялась и протянула ему руку.
Хакон провел свою юность среди орудий пыток и орущих людей. Сейчас ему приходило в голову, что это был не лучший выбор.
Не будешь же рассказывать красивой девушке про тонкости сдирания кожи?
Уна, пусть и слепая, знала намного больше него. Это уязвляло его гордость, но Хакону нравилось ее слушать.
- Вольсунг приехал, чтобы уложить твоего хозяина спать, - сказала она однажды.
Они валялись на траве у ручья, Хакон закрыл глаза: ему казалось, что так будет честно по отношению к Уне.
- Он собрался… с ним?.. - он не поверил своим ушам.
- Нет, глупый. Отар стар и совсем безумен. Ему пора спать, но он еще этого не знает.
- Я не понимаю.
- А как ты думаешь, что бывает со жрецами, когда они стареют? Они живут дольше, чем все люди - это Алдуин делится с ними украденным временем, но и они не вечны. Каждый жрец еще при жизни строит себе упокоище. А потом, когда чувствует, что силы его иссякают, спускается туда и ложится спать. Только Отар не таков.
- Почему?
- У Отара особая маска. Она несет безумие так же, как тряпки, испачканные гноем из бубонов, несут на себе чуму. Каждый новый Отар медленно сходит с ума, такова уж их судьба. Поэтому они не понимают, когда приходит их время.
- Откуда ты все это знаешь? - спросил Хакон.
- Я хорошо умею слушать, - просто ответила Уна. - А кое-что мне рассказывал сам Вольсунг. Это никакая не тайна, просто люди боятся спрашивать.
- Он с тобой… разговаривает?
- Конечно, - Уна как будто обиделась. - Он очень добр ко мне.
Хакон почувствовал укол ревности.
- Так добр, что ослепил тебя? - сказал он прежде, чем успел подумать.
Уна молчала. Он затаил дыхание, но запас воздуха кончился прежде, чем она заговорила вновь.
- Я ослепла в детстве. Из-за болезни. Задолго до того, как он меня увидел.
- Прости.
- Ты ревнивый дурак, Хакон.
- Прости.
- В тебе не больше мозгов, чем в твоей колоде для рубки дров.
- Прости, Уна.
Уна села на траве, подобрала под себя ноги, будто собираясь встать, но не ушла. На ее лице было странное сосредоточенное выражение, как будто она решала в уме сложную задачу.
- Ты очень красивая, - сказал Хакон. - Я бы отдал свой глаз, чтобы ты могла увидеть себя.
- Не давай таких обетов, - серьезно ответила она. - Я знаю, что красивая.
Она придвинулась поближе.
- Если Вольсунг узнает, он нас обоих убьет. Он добр, но…
- Не настолько добр, - закончил за нее Хакон.
- Да.
Он поцеловал ее.
Позднее Хакон, вспоминая те дни, мог лишь удивляться собственной беспечности. Уна рассказала ему так много, но он не сумел сделать из ее слов верные выводы. Но тогда он был занят одним – придумать, как бы увидеть ее еще раз и при этом не попасться. Он шугался людей Вольсунга, потому что всякий раз, когда группа воинов проходила мимо, ему казалось, что идут за ним.
Но он был так счастлив.
Опасность же поджидала с другой стороны.
Однажды утром Хакон, как всегда, спустился в подземелье под Храмом, чтобы покормить узников. Взбудораженные приездом Вольсунга, в последние недели про них все забыли – что самих их, как считал Хакон, должно лишь радовать. Радостными они, однако, не выглядели.
В тюрьме его ждал Отар.
Это не удивило Хакона – безумный жрец не гнушался практиковаться в магии на заключенных. Но на этот раз он просто ждал, сидя на низком табурете и опираясь на посох, как на клюку. Если бы Хакон меньше думал о предстоящем свидании, он бы насторожился.
- Я приветствую тебя, господин, - сказал Хакон. – Чем могу служить сегодня?
- Этот Вольсунг думает, что может меня обхитрить, - внезапно пробормотал Отар, как будто разговаривая сам с собой. – Ха!
- Господин?..
- Он думает, я не знаю, зачем он здесь. Он приготовил для меня каменное ложе глубоко под землей и думает, что я не знаю. Но пусть я не в себе, но я не дурак.
Хакон переступил с ноги на ногу. Он уже привык к безумию своего господина настолько, что перестал его пугаться. Главное – ни в чем не перечить.
- Я был там, - сказал Отар совершенно ясным голосом. – Внизу. Там темно и холодно, о, как там холодно! И я проведу там вечность. Я вступил на этот путь в поиске бессмертия, юноша, но зачем мне бессмертие без солнечного света?
- Я не понимаю тебя, великий, - беспомощно ответил Хакон.
- Скажи, - Отар подался вперед, и его глаза в прорезях маски дьявольски блеснули, - если бы тебе предложили выбрать… между вечностью во тьме и одним свиданием с твоей любимой, что бы ты выбрал?
Хакон молчал.
- Ее косы цвета спелой пшеницы, - шептал жрец, раскачиваясь из стороны в сторону. – Кожа нежнее шелка, белее молока. Ты ведь уже понял, маленький палач, как прекрасно преходящее? Скажи, когда ты лежал с ней – ты думал о том, что у нее внутри? Что если сделать разрез – вот так - то из-под гладкой кожи поползет желтоватый пузырящийся жир. А если разрезать еще глубже, то найдешь внутри аккуратно свернутые петли кишечника — он так тщательно упакован у нее в животе, как будто это мать собрала для сына котомку в дальнюю дорогу.
- Не трогайте ее, - выдавил, наконец, Хакон. – Только не ее. Я умоляю…
Он осекся. Он достаточно хорошо знал безумного жреца, чтобы понимать, что умолять его бесполезно.
- Я хочу, чтобы не позднее завтрашнего рассвета эти проклятые камни согрелись, - сказал Отар. – Я очень стар и очень замерз.
Он поднялся и прошаркал мимо Хакона по направлению к выходу.
- Ну что же ты, - бросил он через плечо. – Беги. Твоя любимая уже заждалась.
Большинство храмовых построек, кроме разве что рабских бараков, были построены из камня. Но балки и перекрытия в них были деревянные.
Хакон дожидался ночи, постоянно нащупывая в кармане кремень и огниво. К рассвету от храма останутся лишь угли, а они с Уной убегут. Поселятся где-нибудь в глуши, вдвоем, и никто никогда их не найдет.
Хакон хотел бы отпереть двери в тюрьме – сделать напоследок хоть что-нибудь хорошее. Но узники, разбежавшись, поднимут тревогу раньше времени.
Пора.
Он высек первую искру и она упала на копну соломы, едва не угаснув в полете. Хакон стоял, глубоко вдыхая и выдыхая, пока не почувствовал едва заметный запах дыма. Потом торопливо выбрался из заброшенной кладовки: ему нужно было поджечь еще казармы, и жилища слуг, и дом Вольсунга. И Храм. Обязательно – Храм.
Грейся, Отар.
Вечность во тьме не стоит одного свидания с любимой.
Пожар разгорелся быстро, быстрее даже, чем предполагал Хакон. Он вышел во двор, не таясь. Люди носились взад и вперед, кто-то пытался таскать воду, чтобы тушить огонь, кто-то просто орал и ругался. Кругом стоял оглушительный шум, и от горящих зданий было светло, как днем. Хакону захотелось петь, но вместо этого он просто бросил последний взгляд на место, в котором провел свою юность, и где когда-то мечтал о бессмертии, и направился к конюшням. Должно быть, Уна уже ждет его там. Он обещал ей, что сегодня она станет свободной.
Краем глаза он заметил Отара. Он стоял перед Храмом и, воздев руки к пылающим небесам, что-то кричал. Вокруг него падали горящие балки и обломки крыши, но он не обращал на них внимания.
А потом он увидел Вольсунга.
Тогда он понял, почему это смехотворное, заплывшее жиром существо, все же было драконьим жрецом, одним из Девяти. Вольсунг шел сквозь огонь, и тот не касался его.
- Отар! – загремел его голос. – Отар, брат мой!
Безумный оглянулся. Перехватил посох обеими руками, наклонил его в сторону толстяка. С наконечника сорвался пылающий шар, казавшийся ярким даже на фоне окружающего ада.
Вольсунг выставил перед собой руку, будто пытаясь заслониться, и из его ладони пополз белый ледяной туман. Огонь и лед, встретившись, обернулись облаком пара. А потом он что-то прокричал в небо. Gravuun, осень, различил Хакон.
Осень… дождь.
Он тоже взглянул наверх, и даже сквозь клубы дыма увидел, как вдруг начали стремительно наползать тучи, скрывая звезды и луны.
Он побежал к конюшне.
Она стояла на отшибе, и потому огонь не тронул ее. Внутри испуганно ржали лошади. Уны нигде не было.
Хакон обошел конюшню по периметру, потом обыскал все внутри, как будто Уна могла спрятаться под лошадиным брюхом. Все это время он был очень спокоен. Он был уверен, что все в порядке. Она могла заблудиться. Она наверняка ждет его где-нибудь еще.
Он не помнил, как оказался на их излюбленном месте у ручья. Поднялся сильный ветер, но дождя пока не было, и этот ветер лишь сильнее раздувал пламя. Оттуда, где стоял Хакон, был хорошо виден горящий Храм. Для человека, который никогда раньше не устраивал поджогов, он справился просто замечательно.
Что если она не сумела уйти из дома?
Что если Вольсунг узнал о чем-то и посадил ее под замок?
Что если Отар… передумал?
Косы, как спелая пшеница, кожа белее молока.
Я отдал бы свой глаз, чтобы ты могла увидеть свою красоту.
И он так и сделал, и она видела его глазом: видела себя, лежащую в густой траве, и она видела, как Хакон нависает над ней, и целует ее, улыбаясь, и безумие Отара плещется в его глазах, и он хочет, он больше всего на свете хочет знать, так ли она прекрасна внутри, как снаружи.
В следующий раз Хакон пришел в себя уже на площади перед храмом. Отар и Вольсунг продолжали свою дуэль, вздымая вокруг себя вихри из пепла и огня. Большинство людей разбежалось, некоторые, самые глупые или самые любопытные, остались поглазеть. Хакон отыскивал глазами то здание, в котором вместе с прочими людьми Вольсунга жила Уна. Он не сразу узнал его – теперь оно превратилось в такую же кучу обугленных камней, как и все остальные. Он двинулся туда, прямо в огонь, не видя ничего вокруг.
Что-то влажное и холодное упало ему на лоб. Еще раз. И еще. Как будто мертвая женщина осыпала его лицо мокрыми поцелуями.
Хакон остановился и вытер лицо ладонью. Задрал голову к небу.
Хлынул дождь.
Он прибил огонь к земле, как град прибивает траву. Порывистый ветер стремительно разогнал дым. По руинам потекли черные реки из воды, смешанной с пеплом.
Отар выронил посох, упал на колени в грязь и то ли засмеялся, то ли зарыдал, содрогаясь всем телом. Тогда Вольсунг подошел к нему, положил руку ему на плечо и сказал:
- Тихо, тихо… вот мы и поиграли, а теперь пора спать. Пора спать, пора спать…
Отар был похоронен в десятке миль к югу, в горах, где уже много лет дожидалась его достроенная гробница. Его воины и рабы остались с ним, беречь его сон. Таково было бессмертие жрецов, такое бессмертие они обещали своим последователям.
Хакона среди них не было.
Он разбирал завалы вместе с другими, ища в углях и пепле свою Уну. Большинство людей успели спастись, выбежать наружу раньше, чем огонь добрался до них, но несколько обугленных скелетов все же нашли. Хакон был уверен, что узнает свою любовь даже по одной пястной косточке. Уна, несомненно, жива.
Нужно было лишь найти ее.
И он искал ее много лет.
Долгие скитания его окончились в небольшой лесной деревушке у подножия восточных гор, в доме Гудрун.
Когда-то у Гудрун были муж и сын, волосы цвета спелой пшеницы и кожа белее молока. Время отняло у нее все. Лицо стало похоже на потрескавшуюся древесную кору, спина согнулась, косы побелели. Муж ее встретил в лесу медведя-шатуна, а сын провалился под лед на реке, не достигнув даже совершеннолетия.
Хакон напоминал ей о сыне. К тому же, одинокой старухе трудно вести хозяйство, когда нет никого, кто бы мог делать мужскую работу.
Со временем Уна стала призраком, обрывком безумного бреда, каким была его жизнь в те годы. Маска Отара распространяла вокруг себя сумасшествие, как чуму. Сам жрец был поражен сильнее всех, но доставалось и другим. Хакон пахал и сеял, чинил изгороди и колол дрова, и понемногу начинал понимать, что люди, окружавшие его в храме Отара, жестокие, угрюмые, поглощенные собственными мыслями, люди, чьих имен он не помнил или не знал, были безумны все до одного.
Он выздоравливал.
В тот день, когда сын Инги видел над лесом дракона, а старой Гудрун приснились отрубленные головы, Хакон почувствовал, что прошлое настигает его. Он мог продолжать бежать от него, он мог остаться и прятаться под юбкой у старухи, он мог выйти ему навстречу.
До того, как стать палачом, Хакон хотел стать героем.
Ночью его разбудили крики и рокочущий рев, похожий на ворчанье далекой грозы, но такой громкий, как будто медведь забрался в дом и рычит над ухом. Хакон поспешно натянул штаны, схватил в сенях топор и выбежал наружу.
До рассвета было еще далеко, но в ясном свете двух лун был четко виден черный силуэт. Вначале Хакон принял его за хищную птицу, но потом понял – дракон. Он кружился над деревней, играя в воздушных потоках, и говорил что-то – Хакон различал отдельные слова, и, хотя он знал на драконьем лишь пару фраз, смысл их постепенно стал доходить до него. Люди высыпали из домов и смотрели вверх, задрав головы.
Дракон заложил крутой вираж, резко снизился и промчался над деревней так низко, что ветер, поднятый его крыльями, смахнул снег с запорошенных яблонь.
- Что ему нужно? – прошептала Гудрун.
- Он что-то говорит об… охоте, - сказал Хакон, морща лоб от натуги. – Охота… смертные… пища. Он радуется.
Дракон сделал еще круг, потом вдруг завис в воздухе и плюнул огнем в один из домов. Деревянная халупа с соломенной крышей вспыхнула мгновенно. К тому времени уже вся деревня выбежала на улицу и, при виде пожара, женщины подняли тонкий вой. Кто-то бросился за ведром, но тут же остановился, понимая всю тщетность этого действия.
- Скажи ему! – крикнула Гудрун. – Скажи дракону – мы не при чем! Мы не участвовали в войне!
- О, - Хакон жутковато ухмыльнулся. – Ему нет дела.
Он вспомнил тот, другой пожар и стиснул зубы. Прошлое догоняло. Он уже чувствовал затылком его зловонное дыхание.
Гудрун рыдала, ломая руки.
- Скажи ему - война закончилась!
- Нет. Она только началась.
Люди сбились кучкой посреди полыхающей деревни. Никто даже не пытался спасти какие-то свои пожитки. Хакон почувствовал отвращение. Они были похожи на стадо овец, а ведь среди них были опытные охотники.
Дракон не тронул людей, но зато перебил весь скот: из чистой любви к убийству, потому что он унес с собой в когтях лишь одного теленка. Хакон был уверен, что чудовище вернется. Он просто оставил людей на десерт. Наверное, чем сильней человек напуган, тем слаще на вкус его мясо.
Нам будут нужны мощные луки, а еще гарпуны, подумал он. Гарпуны с крючьями на концах, загнутыми и острыми, чтобы намертво вгрызались в плоть, и с привязанными к ним веревками. Иногда дракон снижается и зависает над землей, иногда даже садится на крыши домов, рушащиеся под весом огромной туши. Тогда можно попытаться загарпунить его, как кита. Уязвимое место – крылья, они не защищены бронированной чешуей. К тому же, если драконы похожи на птиц не только внешне, у них должны быть легкие полые кости. Сначала надо перерубить ему крылья. И держаться подальше от огнедышащей пасти.
А потом… стоит отправиться на восток, искать остатки разгромленного войска.
Хакон знал, что скажет напуганным людям. Мы должны драться сейчас, или останемся рабами навсегда. Мы должны драться, или умереть игрушками для драконов и их жрецов.
Мы должны драться, чтобы отомстить за свою смертность, за свое ничтожество. Жизнь конечна, а страх невыносим.
Но один восход солнца стоит вечности во тьме.
- Вот оно что.
Хакон сидел на обледенелом камне. Он был такой холодный, что сидеть на нем, не рискуя отморозить задницу, можно было лишь несколько минут, потом приходилось вскакивать и ходить, чтобы согреться. Партурнакс следил за всеми этими перемещениями с благожелательным любопытством.
- Я думаю, что понимаю, - продолжал Хакон. - Алдуин уже не остановится. Он начал сначала пожирать души, потом тела, и теперь собирается пожрать мир.
Дракон гулко вздохнул.
- Жадность пьянит. Но сроки еще не вышли.
- Откуда ты знаешь?
- Я вижу tiid… время.
- А Алдуин?
- Теперь он не желает его видеть.
- Это все потому, что он ест души мертвецов, - прошептал Хакон. – Я знаю, как это. Я однажды служил безумцу.
Они замолчали. Хакон снова встал со своего камня и принялся похлопывать себя по бокам, чтобы согреться. Умнее всего было бы вообще слезть с этой проклятой горы. А еще умнее – жить в деревне подальше от драконов и жрецов, колоть дрова и надеяться, что все решится само собой.
- Какое оно – время? Оно – как река?
Партурнакс задумался, подбирая слова.
- Как река с множеством течений. И ее воды горьки.
- Да, - сказал Хакон. – Я так и думал.
tbc
-
-
03.04.2012 в 17:52*подбилась в посмертный караван-сарай Отара и ушла за ним в склеп*
Собственно, подробнее.
Бесконечно обаятельны все главные герои. Хакон импонирует весь и полностью, есть в нем что-то от того, что мы называем рыцарем; воплотилось то интуитивное чувство, которое было в том клочке игры, где мы видим его при прочтении Свитка. Образ Вольсунга более чем неожиданный, но то, как к нему привыкается, и каким естественным все становится после - о, прекрасно. И Отар. Отдельно. Он меня зачаровал, пускай и при том, что он - безымянный, несчастный, в сущности, измученный - всего лишь одна капля в образе, несущем это имя; как будто удалось прикоснуться к личности, которую буквально все в ее жизни затирает едва ли не наждаком.
Упоминания Алдуина, да и культа в целом всё так же вызывают тяжесть в членах и желание скорее убежать в машину. Ужас и трепет.
Спасибо, Больной Ублюдок.
-
-
03.04.2012 в 17:54потрясающий текст.
-
-
03.04.2012 в 18:00Aihito, спасибо.)
-
-
03.04.2012 в 18:04Оффтопик ярче обычного текста.
У вас отличное чувство юмора. И простите за то, что я редактирую комментарии. Надеюсь, это не раздражает.
-
-
03.04.2012 в 18:17просто до слез пронзительная история. живая. настоящая. эпичная в самом лучшем смысле, страшная и трогательная, как-то все вместе, до комка в горле.
впрочем, я уже привыкла, к хорошему привыкаешь
только еще хочется
-
-
03.04.2012 в 18:17А тут прямо вот тык-мык и ничего (с), а тут вот прямо только остается сказать - дада, я тоже так думаю!
-
-
03.04.2012 в 18:20-
-
03.04.2012 в 18:22Оффтопик ярче обычного текста.
ага, давно бы исправить, да руки не доходят.
и редактируйте на здоровье, если так удобно.
Achenne, я стараюсь.)) спасибо.)))
-
-
03.04.2012 в 18:24-
-
03.04.2012 в 18:30от вас, между прочим, и научился, али забыли уже, как фкаментах со Скулдафна прыгали? ))
-
-
03.04.2012 в 18:34Не бойтесь, я кричу Feim Zii Gron каждый раз. Главное - это то, каков разбег. Я уже говорила, у меня очень сенсорное мышление, любая первая реакция, как правило, физическая. Двинуть, например. Первая реакция на ваш ник в ленте - а, да, я уже упомянула, тяжесть в членах и машина.
-
-
03.04.2012 в 19:03-
-
03.04.2012 в 21:10-
-
04.04.2012 в 21:06А двинуть - это я хорошо могу понять. Очень хорошо, бгг.))
Levian, ^_^_^_^_^
Тэмрак, благодарю.)