Save fruits. Eat people.
У меня моск немного активизировался и я его вроде как прогреваю. Как мотор. Так что тупо поток сознания.
"Филамент и филигрань", м!Довакин, пост-Драгонборн
Бенконгерике – «королевство костей» на древненордском. Я не знаю, кто обитал в этой пещере раньше – возможно, один из этих полоумных магов со сдвоенными зрачками в форме перевернутой восьмерки, одержимых ученых, слуг нашего общего господина. Сейчас здесь живут лишь рьеклинги, явно недовольные моим присутствием на своей территории. Маленькие существа скалятся: их зубы слишком крупны для крошечных старообразных лиц.
– Я пришел с миром, - так я говорю им при встрече. Увы, я не знаю их языка, как и они не знают моего – но голос мой они узнают. Тем не менее, всякий раз на меня бывает наставлена дюжина копий. Я не чувствую страха, хотя было время, когда даже внезапно выпрыгнувший из темноты злокрыс пугал меня до мокрых подштанников.
Когда я распускаю завязки мешка, рьеклинги начинают гомонить, как стая чаек. Я медленно достаю бутылки, отряхивая их от соломы, которой они были переложены, чтоб не побились. Мед, настоящий солстхеймский мед, крепкий и густой, темный, как моча лихорадочного больного, холодный, как льды Моэсринга.
Я знаю – в суровые зимы рьеклинги нападают на одиноких путников, а порой и утаскивают скаальских детей, играющих на берегу озера Фьялдинг. В их логовах я находил не только оленьи да кабаньи кости.
Бен-конгерике. Костяное королевство.
Рьеклинги пьют, обхватив бутылки обеими руками, побросав наземь копья – однако они по-прежнему неотрывно смотрят на меня блестящими глазами, смышлеными и недобрыми, как у их ручных кабанов. В какой-то момент мне чудится: сейчас они подхватят оружие, и я окажусь насажен на копья, как на вертелы – а потом они обгрызут мясо, обсосут мои кости. Но рьеклинги не так уж глупы – они знают, что если убьют меня, то я больше никогда не принесу им ни сладкого меда, ни засахаренных орехов. В чем-то они сами сродни детям.
Они зорко следят за мной, пока я иду через систему пещер, в которых густо воняет кабаньим дерьмом. Лишь в последнюю комнату никто из них не решается заходить: здесь на постаменте лежит книга, моя книга. Я давно мог бы унести ее отсюда, чтоб не спускаться каждый раз в мерзлую зловонную пещеру, рискуя жизнью. Но когда я дотрагиваюсь до черного переплета из тисненой кожи и открываю заплечную сумку, меня охватывает страх. Я боюсь не за себя – за книгу. Что если мастер Нелот прознает, что я нашел ее? Он любопытен, а ничто не распаляет любопытство сильнее, чем темные дары Хермеуса Моры.
Иногда мне кажется – Нелот смотрит на меня слишком пристально. Возможно, он подозревает что-то и ищет известные ему признаки. Со странным нетерпением он вглядывается в мои глаза, ожидая увидеть сдвоенные зрачки в форме перевернутой восьмерки.
Я знаю лишь – моей книги он не получит. Если что-то случится со мной, пусть она останется здесь, в королевстве костей, среди неграмотных рьеклингов и их хрюкающих питомцев.
К тому же, жестоко было бы лишить их сладкого.
Что мне нравится: подсовывать руку под паучье брюшко и чесать его средним пальцем. Когда я так делаю, паук опрокидывается на спину и поджимает все восемь лап – может, это признак удовольствия, а может, он принимает меня за хищника и притворяется мертвым. Брюшки огненных пауков покрыты жесткими волосками и горячи на ощупь, будто паук наелся угольев из очага. Забавные зверушки – я просидел несколько суток, экспериментируя с паучьими яйцами: закладывал в инкубатор яйцо и магический реагент, а потом сидел и долго, долго ждал, пока под действием тепла и магии не вылупится новый паучок. Они деловито копошились вокруг меня; вероятно, они принимают за хозяина того, кого увидят первыми после вылупления. Еда им не нужна: живут они всего около недели, которой им хватает лишь на то, чтобы спариться и отложить яйца. Существование моих маленьких друзей противоестественно, поскольку они не принадлежат этому миру. Тот данмер не мог сам додуматься до такого, но я знаю, кем он был на самом деле - еще одним цветком из розария Садовника Людей. Черная Книга шептала ему, как и мне – при мысли об этом я чувствую к нему снисходительное расположение, какое чувствует богач к своему менее удачливому родственнику.
Еще из забавного. На северном побережье, у заброшенного причала, разбил лагерь небольшой отряд талморцев. Дивное, изумительное зрелище. Высокие эльфы иммунны к большинству болезней, но пронизывающие ветра Солстхейма все же добрались до них. Они были похожи на простуженных ос – и так же злы; предводитель их громыхал соплями и чихал, как культист Периайта. Он принял меня за скаала и пытался выспрашивать про сталгрим. На острове, полном истинных сокровищ – тех, которые пишут сами себя во тьме гробниц – он спрашивал меня про дурацкий твердый лед! Все равно что грабитель, стащивший из ювелирной лавки старую метлу вместо бриллиантов. Я расхохотался ему в лицо.
Мне не хотелось убивать их, но они были обижены моим смехом и напали первыми. Я бросил в лицо Анкариону одного из своих паучков, и тот взорвался, снеся ему половину черепа. Я распахнул полы плаща, и мои маленькие друзья, до того гревшиеся под медвежьим мехом, ринулись на солдат. Некоторые паучки источают яд, другие изрыгают пламя, третьи же подчиняют волю. Довольно быстро мне надоело, и я ушел, не дожидаясь конца этой маленькой трагикомедии.
Но как же я смеялся, о великие боги, как же я смеялся.
В Апокрифе ничего не исчезает. Уничтоженное продолжает существовать в обрывках текста, в пробелах между словами и в межбуквенных промежутках. За тысячи лет своего плена Мираак оставил немало таких словесных огрызков, и со временем я научился видеть его следы, как юный охотник учится различать на взрытом снегу отпечатки волчьих лап и оленьих копыт. Пронзенный щупальцами Хермеуса Моры, умирая, Мираак желал мне повторения его собственной судьбы. Проклинал он меня или предупреждал? В текстах Апокрифа я ищу совпадения, как шпион ищет ключ в повторяющихся фрагментах шифра.
Апокриф позволяет и создавать свое: прежде я не знал этого. Но, если вдуматься, все верно – хотя набор букв ограничен, из них можно составить любую фразу. В какой-то момент Мираак придумывал женщин – от них остались лишь разрозненные куски описаний, неаппетитные, как расчлененные тела. Времяпрепровождение, достойное скорей поклонника Сангвина. Женщины, сочиненные им, были все похожи, как сестры, светловолосы и покорны. Обходился он с ними с примечательным скотством. Хермеус Мора не мешал ему развлекаться: из всех лордов даэдра именно он наделен своего рода великодушием – тем, которое проистекает не из доброты, а от безразличия.
Скаалы охотятся на хоркеров. На берегу хоркер медлителен и неуклюж, но охотника чует за милю. С паническим ревом стадо бросается в ледяную воду, и тогда в дело вступают лодки. Охотники используют гарпуны, обычно костяные, но я видел один с редкостным – сталгримовым – наконечником. Рано или поздно хоркер всплывает на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и тогда охотник должен метнуть гарпун. Туши хоркеров так жирны, что мертвые животные не тонут, а качаются на волнах, как огромные поплавки. Разделывают их тут же, на берегу, всей деревней. Дети смеются, собаки лижут красный, пропитанный кровью снег. Мне нравится смотреть, как скаалы убивают – без жалости, но и без жестокости, осознавая необходимость убийства.
Потом в тушах делают разрез и запихивают туда, прямо в теплые внутренности, десятки ощипанных чаек. Тушу зашивают, как мешок, промазывают швы жиром и хоронят получившееся в вечной мерзлоте. Я спросил у Фреи, когда же они будут это есть. Она засмеялась и ответила, что зимой. Мне хотелось кричать, но я улыбался, изображая вежливый интерес. Требования моего господина недвусмысленны; скаалы долго водили его за нос, а неповиновения он не прощает. Зимой выкопать эту дрянь будет некому – я единственный, кто будет знать о ней, меня же не прельщают гнилые кишки и тухлые чайки.
Мираак не был единственным, некоторые из прочих жрецов были им совращены. Дукаан и Закризос, а возможно, и кто-то еще, польстились на шепот Черных Книг и дармовое могущество. Прежде чем идти за Мирааком, Валок уничтожил их; в агонии они равно проклинали их обоих. Мирааку, конечно же, было плевать. Подступы к его храму были усыпаны костями – и людей, и драконов, внутренние помещения ломились от скелетов, как императорская сокровищница ломится от драгоценностей. Возможно, мне стоило бы посочувствовать его судьбе, потому что я знаю, что она предвосхищает мою, но Мираак - высокомерный осел, таким он жил и таким умер. Мы были похожи когда-то, но теперь – нет, сходство это иссякло. Я пережил жажду власти, как старая змея переживает свой яд, и драконьи души, запертые в моей груди, протухли – все равно что те чайки, зашитые в хоркерову тушу.
Пузырьки воздуха в закипающей похлебке напоминают мне глаза лорда Моры. Так же поднимаются со дна к поверхности, набухают и лопаются вязкой зеленоватой слизью, и вновь погружаются в глянцевую черноту. Смотреть на это можно бесконечно, но похлебка выкипает рано или поздно, оставляя меня глядящим на подгорелое месиво из мяса и овощей.
Апокриф меняется, книги подстраиваются под читателя, и не имеют ни фиксированной длины, ни фиксированного сюжета. Одни истории забываются, другие создаются вновь, и единственное, что объединяет их – все они никогда не имели места в реальности. Несбывшемуся не достанется иной жизни, кроме той, что будет прожита в уме читателя.
Иногда я думаю – одна из этих жизней – моя. Я читатель, но я и персонаж, и кто-то сейчас, прямо сейчас читает обо мне.
В Виндхельме: долго не мог понять, в чем дело. Оказалось – бард в таверне поет имперский вариант «Века Произвола». Как ни старался я быть осторожным в расспросах, на меня смотрели как на умалишенного. Мятеж Ульфрика подавлен, трон Исграмора занимает кто-то другой.
Я мчался прочь из Виндхельма, как будто за мной гнался оживший Алдуин. Едва не загнал коня насмерть. Когда подъехал к дому, уже развиднелось. Жена как раз подоила корову и вышла из хлева с подойником. Она увидела меня и закричала тонко и горестно, и подойник выскользнул из ее рук. От молока на ледяном воздухе поднимался пар. Я не мог шевельнуться, просто смотрел на жену. У нее были седые косы.
Двойное зрение: одна пара зрачков видит буквы, другая – промежутки между буквами; одна читает написанное, другая – лишь подразумеваемое. В одной из реальностей я сжег Черные Книги сразу после возвращения из Апокрифа. Но это ничего не изменило.
Оглядываясь назад, я понимаю еще кое-что. Мираак, конечно, хотел победить, но и смерть, небытие, для него оставались приемлемым исходом.
Любой текст может стать вратами в Апокриф. Надо лишь читать не буквы, но пространство между ними.
Меня никто не узнает, ни в Виндхельме, ни в Вороньей Скале – равно как и сам я никого не узнаю. Остается Тель Митрин и его нелюдимый хозяин. Я не настолько наивен, чтобы ждать от него помощи, но может быть, он вспомнит меня. Я буду благодарен, даже если он просто выслушает мою историю. Благодарен… и…
Странно, и почему раньше эта мысль меня пугала?
Книги хотят, чтобы их читали.
Думаю, я отдам ему свои Книги.
"Филамент и филигрань", м!Довакин, пост-Драгонборн
Бенконгерике – «королевство костей» на древненордском. Я не знаю, кто обитал в этой пещере раньше – возможно, один из этих полоумных магов со сдвоенными зрачками в форме перевернутой восьмерки, одержимых ученых, слуг нашего общего господина. Сейчас здесь живут лишь рьеклинги, явно недовольные моим присутствием на своей территории. Маленькие существа скалятся: их зубы слишком крупны для крошечных старообразных лиц.
– Я пришел с миром, - так я говорю им при встрече. Увы, я не знаю их языка, как и они не знают моего – но голос мой они узнают. Тем не менее, всякий раз на меня бывает наставлена дюжина копий. Я не чувствую страха, хотя было время, когда даже внезапно выпрыгнувший из темноты злокрыс пугал меня до мокрых подштанников.
Когда я распускаю завязки мешка, рьеклинги начинают гомонить, как стая чаек. Я медленно достаю бутылки, отряхивая их от соломы, которой они были переложены, чтоб не побились. Мед, настоящий солстхеймский мед, крепкий и густой, темный, как моча лихорадочного больного, холодный, как льды Моэсринга.
Я знаю – в суровые зимы рьеклинги нападают на одиноких путников, а порой и утаскивают скаальских детей, играющих на берегу озера Фьялдинг. В их логовах я находил не только оленьи да кабаньи кости.
Бен-конгерике. Костяное королевство.
Рьеклинги пьют, обхватив бутылки обеими руками, побросав наземь копья – однако они по-прежнему неотрывно смотрят на меня блестящими глазами, смышлеными и недобрыми, как у их ручных кабанов. В какой-то момент мне чудится: сейчас они подхватят оружие, и я окажусь насажен на копья, как на вертелы – а потом они обгрызут мясо, обсосут мои кости. Но рьеклинги не так уж глупы – они знают, что если убьют меня, то я больше никогда не принесу им ни сладкого меда, ни засахаренных орехов. В чем-то они сами сродни детям.
Они зорко следят за мной, пока я иду через систему пещер, в которых густо воняет кабаньим дерьмом. Лишь в последнюю комнату никто из них не решается заходить: здесь на постаменте лежит книга, моя книга. Я давно мог бы унести ее отсюда, чтоб не спускаться каждый раз в мерзлую зловонную пещеру, рискуя жизнью. Но когда я дотрагиваюсь до черного переплета из тисненой кожи и открываю заплечную сумку, меня охватывает страх. Я боюсь не за себя – за книгу. Что если мастер Нелот прознает, что я нашел ее? Он любопытен, а ничто не распаляет любопытство сильнее, чем темные дары Хермеуса Моры.
Иногда мне кажется – Нелот смотрит на меня слишком пристально. Возможно, он подозревает что-то и ищет известные ему признаки. Со странным нетерпением он вглядывается в мои глаза, ожидая увидеть сдвоенные зрачки в форме перевернутой восьмерки.
Я знаю лишь – моей книги он не получит. Если что-то случится со мной, пусть она останется здесь, в королевстве костей, среди неграмотных рьеклингов и их хрюкающих питомцев.
К тому же, жестоко было бы лишить их сладкого.
Что мне нравится: подсовывать руку под паучье брюшко и чесать его средним пальцем. Когда я так делаю, паук опрокидывается на спину и поджимает все восемь лап – может, это признак удовольствия, а может, он принимает меня за хищника и притворяется мертвым. Брюшки огненных пауков покрыты жесткими волосками и горячи на ощупь, будто паук наелся угольев из очага. Забавные зверушки – я просидел несколько суток, экспериментируя с паучьими яйцами: закладывал в инкубатор яйцо и магический реагент, а потом сидел и долго, долго ждал, пока под действием тепла и магии не вылупится новый паучок. Они деловито копошились вокруг меня; вероятно, они принимают за хозяина того, кого увидят первыми после вылупления. Еда им не нужна: живут они всего около недели, которой им хватает лишь на то, чтобы спариться и отложить яйца. Существование моих маленьких друзей противоестественно, поскольку они не принадлежат этому миру. Тот данмер не мог сам додуматься до такого, но я знаю, кем он был на самом деле - еще одним цветком из розария Садовника Людей. Черная Книга шептала ему, как и мне – при мысли об этом я чувствую к нему снисходительное расположение, какое чувствует богач к своему менее удачливому родственнику.
Еще из забавного. На северном побережье, у заброшенного причала, разбил лагерь небольшой отряд талморцев. Дивное, изумительное зрелище. Высокие эльфы иммунны к большинству болезней, но пронизывающие ветра Солстхейма все же добрались до них. Они были похожи на простуженных ос – и так же злы; предводитель их громыхал соплями и чихал, как культист Периайта. Он принял меня за скаала и пытался выспрашивать про сталгрим. На острове, полном истинных сокровищ – тех, которые пишут сами себя во тьме гробниц – он спрашивал меня про дурацкий твердый лед! Все равно что грабитель, стащивший из ювелирной лавки старую метлу вместо бриллиантов. Я расхохотался ему в лицо.
Мне не хотелось убивать их, но они были обижены моим смехом и напали первыми. Я бросил в лицо Анкариону одного из своих паучков, и тот взорвался, снеся ему половину черепа. Я распахнул полы плаща, и мои маленькие друзья, до того гревшиеся под медвежьим мехом, ринулись на солдат. Некоторые паучки источают яд, другие изрыгают пламя, третьи же подчиняют волю. Довольно быстро мне надоело, и я ушел, не дожидаясь конца этой маленькой трагикомедии.
Но как же я смеялся, о великие боги, как же я смеялся.
В Апокрифе ничего не исчезает. Уничтоженное продолжает существовать в обрывках текста, в пробелах между словами и в межбуквенных промежутках. За тысячи лет своего плена Мираак оставил немало таких словесных огрызков, и со временем я научился видеть его следы, как юный охотник учится различать на взрытом снегу отпечатки волчьих лап и оленьих копыт. Пронзенный щупальцами Хермеуса Моры, умирая, Мираак желал мне повторения его собственной судьбы. Проклинал он меня или предупреждал? В текстах Апокрифа я ищу совпадения, как шпион ищет ключ в повторяющихся фрагментах шифра.
Апокриф позволяет и создавать свое: прежде я не знал этого. Но, если вдуматься, все верно – хотя набор букв ограничен, из них можно составить любую фразу. В какой-то момент Мираак придумывал женщин – от них остались лишь разрозненные куски описаний, неаппетитные, как расчлененные тела. Времяпрепровождение, достойное скорей поклонника Сангвина. Женщины, сочиненные им, были все похожи, как сестры, светловолосы и покорны. Обходился он с ними с примечательным скотством. Хермеус Мора не мешал ему развлекаться: из всех лордов даэдра именно он наделен своего рода великодушием – тем, которое проистекает не из доброты, а от безразличия.
Скаалы охотятся на хоркеров. На берегу хоркер медлителен и неуклюж, но охотника чует за милю. С паническим ревом стадо бросается в ледяную воду, и тогда в дело вступают лодки. Охотники используют гарпуны, обычно костяные, но я видел один с редкостным – сталгримовым – наконечником. Рано или поздно хоркер всплывает на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и тогда охотник должен метнуть гарпун. Туши хоркеров так жирны, что мертвые животные не тонут, а качаются на волнах, как огромные поплавки. Разделывают их тут же, на берегу, всей деревней. Дети смеются, собаки лижут красный, пропитанный кровью снег. Мне нравится смотреть, как скаалы убивают – без жалости, но и без жестокости, осознавая необходимость убийства.
Потом в тушах делают разрез и запихивают туда, прямо в теплые внутренности, десятки ощипанных чаек. Тушу зашивают, как мешок, промазывают швы жиром и хоронят получившееся в вечной мерзлоте. Я спросил у Фреи, когда же они будут это есть. Она засмеялась и ответила, что зимой. Мне хотелось кричать, но я улыбался, изображая вежливый интерес. Требования моего господина недвусмысленны; скаалы долго водили его за нос, а неповиновения он не прощает. Зимой выкопать эту дрянь будет некому – я единственный, кто будет знать о ней, меня же не прельщают гнилые кишки и тухлые чайки.
Мираак не был единственным, некоторые из прочих жрецов были им совращены. Дукаан и Закризос, а возможно, и кто-то еще, польстились на шепот Черных Книг и дармовое могущество. Прежде чем идти за Мирааком, Валок уничтожил их; в агонии они равно проклинали их обоих. Мирааку, конечно же, было плевать. Подступы к его храму были усыпаны костями – и людей, и драконов, внутренние помещения ломились от скелетов, как императорская сокровищница ломится от драгоценностей. Возможно, мне стоило бы посочувствовать его судьбе, потому что я знаю, что она предвосхищает мою, но Мираак - высокомерный осел, таким он жил и таким умер. Мы были похожи когда-то, но теперь – нет, сходство это иссякло. Я пережил жажду власти, как старая змея переживает свой яд, и драконьи души, запертые в моей груди, протухли – все равно что те чайки, зашитые в хоркерову тушу.
Пузырьки воздуха в закипающей похлебке напоминают мне глаза лорда Моры. Так же поднимаются со дна к поверхности, набухают и лопаются вязкой зеленоватой слизью, и вновь погружаются в глянцевую черноту. Смотреть на это можно бесконечно, но похлебка выкипает рано или поздно, оставляя меня глядящим на подгорелое месиво из мяса и овощей.
Апокриф меняется, книги подстраиваются под читателя, и не имеют ни фиксированной длины, ни фиксированного сюжета. Одни истории забываются, другие создаются вновь, и единственное, что объединяет их – все они никогда не имели места в реальности. Несбывшемуся не достанется иной жизни, кроме той, что будет прожита в уме читателя.
Иногда я думаю – одна из этих жизней – моя. Я читатель, но я и персонаж, и кто-то сейчас, прямо сейчас читает обо мне.
В Виндхельме: долго не мог понять, в чем дело. Оказалось – бард в таверне поет имперский вариант «Века Произвола». Как ни старался я быть осторожным в расспросах, на меня смотрели как на умалишенного. Мятеж Ульфрика подавлен, трон Исграмора занимает кто-то другой.
Я мчался прочь из Виндхельма, как будто за мной гнался оживший Алдуин. Едва не загнал коня насмерть. Когда подъехал к дому, уже развиднелось. Жена как раз подоила корову и вышла из хлева с подойником. Она увидела меня и закричала тонко и горестно, и подойник выскользнул из ее рук. От молока на ледяном воздухе поднимался пар. Я не мог шевельнуться, просто смотрел на жену. У нее были седые косы.
Двойное зрение: одна пара зрачков видит буквы, другая – промежутки между буквами; одна читает написанное, другая – лишь подразумеваемое. В одной из реальностей я сжег Черные Книги сразу после возвращения из Апокрифа. Но это ничего не изменило.
Оглядываясь назад, я понимаю еще кое-что. Мираак, конечно, хотел победить, но и смерть, небытие, для него оставались приемлемым исходом.
Любой текст может стать вратами в Апокриф. Надо лишь читать не буквы, но пространство между ними.
Меня никто не узнает, ни в Виндхельме, ни в Вороньей Скале – равно как и сам я никого не узнаю. Остается Тель Митрин и его нелюдимый хозяин. Я не настолько наивен, чтобы ждать от него помощи, но может быть, он вспомнит меня. Я буду благодарен, даже если он просто выслушает мою историю. Благодарен… и…
Странно, и почему раньше эта мысль меня пугала?
Книги хотят, чтобы их читали.
Думаю, я отдам ему свои Книги.
-
-
13.01.2014 в 00:51Благодарю за это.
-
-
13.01.2014 в 06:58Ага.
-
-
13.01.2014 в 07:31-
-
13.01.2014 в 20:09Achenne, на самом деле, апокриф - его шанс поумнеть, хе-хе.))
Levian, благодарю!
-
-
14.01.2014 в 07:58