Кто упоролся? Я упоролся!

[sickbastard]

Название: Epiklesis
Персонажи: Мать и ее, кхм, семейство
Рейтинг: NC-17
Саммари: Мать убита Серыми Стражами. Вот и весь сюжет, что тут еще скажешь?
Эпиклезис - часть евхаристической литургии.
Предупреждения: каннибализм, некрофилия. Должен же я иногда оправдывать свой никнейм.


Дитя

Дитя выбиралось из кокона медленно и осторожно. Оно прогрызало мясистые стенки, пока они не истончились настолько, что в кромешную тьму стал проникать слабый розоватый свет. Со стороны кокон напоминал бутон цветка: еще вчера плотно сжатый и тугой, сейчас он стал рыхлым, готовый выпустить наружу заключенное в нем существо. Дитя дремало внутри и росло, пока его членистое тельце не стало слишком велико, а голод – слишком силен. К тому же, сквозь прочерченные жилками стенки Дитя теперь могло видеть свет, нежный и манящий, а никто больше не стремится к свету так, как порождение тьмы.
Длинная трещина прочертила поверхность кокона сверху вниз, сочась крупными каплями беловатой жидкости. Затем появилась сначала одна острая лапка, потом вторая, потом личико Дитяти, ужасающее в своем сходстве с человеческим, но слишком маленькое по сравнению с телом: бледное, с двумя черными глазами и гротескно широким ртом, украшенным мощными жвалами. Дитя непрестанно шевелило ими, пробиваясь наверх, к свету, и его маленькие лапки скользили в белесой слизи.
После нежного тепла кокона воздух подземелья показался ему холодным; оно дрожало и двигалось медленно. Дитя поползло прочь от кокона, иногда вскидывая личико вверх, будто ожидая чего-то. Множество ножек держали его нетвердо, и иногда оно падало, раня мягкое брюшко об острые камни, и из царапин выступала черная слизь, а потом к ней прилипали пыль и гниющий мусор. Дитя тонко стрекотало, неуклонно продолжая свой путь к свету. Разум его был разумом новорожденного – оно искало пищу, искало тепло и защиту, искало мать; но был он и разумом пробужденного порождения тьмы, а значит, в нем тревожащей занозой сидел зачаток самосознания.
Мать была рядом, и оно чувствовало ее запах. Пахло скисающим молоком и гниением, но Дитя находило это приятным. Рядом с ним были другие дети их общей Матери, оно ощущало их присутствие. Они копошились вокруг без смысла и цели и, завидев Дитя, устремлялись прочь.
Оно доползло до материнской груди, скрутилось пружиной и из последних сил устремилось вверх, к соскам. Приникло к матери, дрожа от восторга и голода. Матушка, пело оно, не голосом, но всем своим существом, как поют только порождения тьмы – Матушка, милая Матушка!
Мать не отвечала.
Дитя покрепче сдвинуло жвалы, чтобы черный сосок не выскользнул из ротового отверстия. Оно сосало с остервенением; одна капля горько-сладкого молока стекла в его жаждущую пасть, но более – ничего. Сосок был пуст.
Матушка! – звало Дитя, обиженное и голодное.
Матушка, вот я пришел в мир – ты родила меня, почему ты теперь не рада мне?
Дитя вслушивалось в тишину, наполненную лишь мерным гулом братьев – братьев, которые боялись его. А Матери не было в этой тишине, ласковый голос ее молчал, зато голод становился все сильнее и злее.
Дитя разжало челюсти и плюхнулось в черную густую грязь под брюхом Матери. Оно поползло по ней, отыскивая другой сосок, но когда оно его нашло, его ожидало все то же разочарование.
Матушка!
Дитя пело все тише – оно выбилось из сил. Возможно, оно плакало – кто может знать это?
Наконец оно нашло в складках материнского тела уютное место – там было тепло и темно, как в коконе. Грубая зеленоватая кожа там была разрублена – ударом боевой секиры, но об этом Дитя не подозревало – и открытая рана манила своей влажной мягкостью и исходящим от нее запахом тления. Орудуя острыми жвалами, Дитя расширило ее достаточно, чтобы забраться внутрь – однажды надорванная, кожа легко поддавалась, сходила большими лоскутами, а жир под ней был нежным и слегка горьковатым. Из зияющих внутренностей Матери исходило тихое урчание, издаваемое газами, что образуются при гниении, но для Дитяти оно заменяло колыбельную. Усталое, оно свернулось в кольцо, в ту позу, в какой оно лежало в коконе, и откусывало по кусочку внутренний жир – это было не так сладко, как молоко, но жир этот все же пах Матерью.
Матушка! – пело оно, благодарное и полное любви.
Милая Матушка!


Брат

Когда они возвращались, она всегда ждала их – и не потому, что она была лишена возможности передвигаться, и у нее не было иного выбора.
Брат был послушником – пробужденным. Его пробудил Архитектор, выродок, считавший самосознание наградой. Но безымянный брат, намеренно отказавшийся даже от клички, так не считал; и, воспользовавшись появившейся у него свободой, выбрал иное. Он не смог бы объяснить, почему. Потому, быть может, что Архитектор не ждал его, а Мать – ждала.
Он нашел ее первым; других братьев не было с ним тогда. Он ворвался в логово, неся известие о скорой победе – стены Башни Бдения были готовы рухнуть под ударами огров, - но нашел только тишину, камень, опаленный волшебным огнем и черную кровь Матери, залившую пол. Она не ждала его теперь, и больше ждать никогда не будет.
Брат долго стоял возле нее, растерянный и оглушенный. Смерть – ничто для порождений тьмы. Они умирают с такой же легкостью, с какой и убивают, и никогда не оплакивают мертвецов. Что ж, вчера этот брат еще был, сегодня же его нет – о чем здесь сожалеть? Но братьев было множество, умри один, на его место встанет другой, Матушка же всегда была одна.
Верхняя часть ее тела была дочерна опалена яростным огнем – лицо, плечи и верхние груди, небольшие и аккуратные, совсем как у человеческих женщин. Плоть оплыла в бесформенный огарок, как оплывает свеча: кое-где выгорела досуха, до хрусткой ломкости, и отслаивалась чешуйками, а кое-где оставалась влажно-красной и сочилась сукровицей. От нее еще исходил жар, и едкий запах гари и жареного мяса. Огромные мощные щупальца лежали бессильно и неподвижно, изрубленные на куски, как будто убийца хотел нарезать их красивыми кольцами и подать к столу. Живот был вспорот, и сквозь прореху в плоти были видны внутренности, та утроба, что дала жизнь столь многим.
О, Матушка.
Брат смотрел на нее в тишине, когда какой-то звук привлек его внимание.
Задняя часть матки, где находились непомерно разросшиеся яичники, была нетронута. Сердце Матери не билось, а мозг испекся в черепе, как каштан в золе.
Но пусть она была мертва - что-то в ней еще жило.
Брат подошел к ней – но не к тому обгоревшему обрубку, где была голова – теперь он свисал с мощного торса, нелепый и бесполезный. Потом другие братья съедят его – и с непривычки жареное мясо, наверное, покажется им невкусным. Он обошел матку вокруг и подошел к ней сзади, к источнику ее силы, к тому, чем она на самом деле была – не пародией на человеческую самку, а маткой порождений тьмы, могучей и плодовитой. Брат гладил ее огромное, раздутое брюхо, где умирали от недостатка кислорода вызревающие эмбрионы, потом – приник к бугристой коже щекой, и услышал внутри, в средоточии той тайны, какой являлась Мать - урчание, похожее на тихий шепот.
Матушка! – закричал брат, счастливый. Она была жива – она была, была жива! Пусть говорящая часть ее сгорела, речь – выдумка людей, она не нужна детям тьмы, у которых есть Песнь. Главное уцелело, и Матушка еще даст жизнь многим и многим!
Брат лихорадочно стянул с себя броню – грубое погнутое железо может поранить Мать. Спустил грязные штаны и прижался к Матери, ощущая слабую вибрацию в ее исполинском брюхе. По сравнению с брюхом сам вход не был так уж огромен - даже матка рождала по одному; из него сочилась густая непрозрачная слизь, которая издавала резкий, волнующий запах.
О, Матушка.
Брат никогда не делал этого раньше – Мать пускала к себе только самых сильных, самых крупных. Брату было неудобно – слишком широко, слишком скользко; он пытался тереться о внутренние стенки, выстланные изнутри нежной слизистой оболочкой, и время от времени помогал себе рукой. Но он не ради себя совокуплялся с нею – не удовольствие его имело значение, а его семя, черное семя порождения тьмы, способное зародить жизнь там, где она угасла.
Позже, умиротворенный, он долго прижимался к огромному, медленно остывающему телу, слушая таинственные звуки его жизни – низкое урчание кишечника, свист выходящих газов, слабые толчки угасающей перистальтики. Брат верил – Матушка вернется, верил так истово, как ни один из людских священников не верил в возвращение своего Создателя.
Мать всегда ждала его. Теперь была его очередь ждать.


Отец

Это заклинание он создал для нее - и назвал погребальным костром. У порождений тьмы нет похоронного обряда: они пожирают своих мертвых. Но он знал, что люди на поверхности жгут тела тех, кого любили. Возможно, думал он, огонь очищает – не умерших, но живых. В нем сгорают ошибки, которые уже не исправить, обиды, которые не загладить, вина, которую не искупить.
Погребальный костер Архитектора – волна жгучего, раскаленного добела пламени, пожирающего все на своем пути. Он сжег темные волосы Матери, превратил ее нежное лицо в массу обугленной плоти, в которой кое-где белели остатки зубов. Он вытопил ее большие глаза, и опустевшие глазницы спеклись сплошной кроваво-черной коркой.
Мертвая Мать была похожа на порванный бурдюк: нечто большое, бесформенное, опустошенное. От тела исходил густой смрад, смешанный с собственным запахом матки, манящим и тревожащим. Несколько порождений тьмы бродили вокруг трупа – Архитектор предположил: питались. Будь на его месте человек, от этого зрелища он выблевал бы обед на собственные сапоги, но со всем своим интеллектом Архитектор оставался гарлоком, таким же, как и другие, и для него в этом не было ничего отвратительного или странного.
Он подошел к Матери совсем близко – куда ближе, чем она сама бы ему позволила, когда была жива. В его пальцах трепетал огонь – пока слабый, но готовый в любую секунду превратиться в ужасный погребальный костер. Люди на поверхности сжигают тела тех, кого любят. Возможно, в этом есть смысл.
Развороченное брюхо Матери казалось широко открытым ртом; торчащие ребра – оскаленными зубами. Даже мертвая, Мать смеялась и угрожала. Она не собиралась прощать.
Архитектор сделал шаг назад, готовясь произнести заклинание.
Какое-то слабое движение привлекло его внимание. Одно из Детей – черное насекомоподобное существо. Дитя было совсем молодым, должно быть, вылупилось уже после смерти Матери. Оно уютно устроилось в отверстом чреве, нежась и потягиваясь в темной, уже подгнивающей крови, и ело ноздреватый жир, что окутывал внутренности. Дитя тихо стрекотало. На Архитектора оно не обращало внимания.
Мать станет пищей для своих детей. Таков ее последний дар им. Она бы этого хотела – эта мысль для Архитектора была новой; он никогда особенно не задумывался над тем, чего хотят другие. Он прислушался к щебету Дитяти – пусть оно ничем не походило на гарлоков и генлоков, но оно было рождено пробужденной маткой, а значит, хотя бы полуразумно.
Матушка, – пело Дитя свою песнь чистой любви.
О, милая Матушка.
Архитектор погасил пламя и отвернулся.