Ну чо, мой первый фанфик, гг.

[sickbastard]

Все, добавляю тег "драгон эйдж"... хороша ж трава!

Название: пока нет, может потом придумаю)
Персонажи: Мать; в некотором смысле Архитектор/Мать, но больше за кадром
Рейтинг: R или NC-17, я не очень хорошо в этом разбираюсь.
Предупреждения: см. персонажи.) Ну и я наляпать мог в матчасти, потому что игру наполовину даже не прошел еще и весь лор не выучил.
Саммари: Даже не знаю, что тут написать. Из серии «что тебе снится, крейсер Аврора». Не факт, что пробуждение Матери произошло одномоментно...



Она стояла на галерее, окружавшей внутренний дворик. Из церкви доносились медленные тягучие песнопения, голоса сестер взмывали ввысь, и ноты были так пронзительны и чисты, что казалось, они должны вот-вот сорваться, потому что такой красоте не место в мире смертных. Она стояла, прислонившись к одной из колонн, что поддерживали крышу галереи, и вечерний воздух, проникая под длинные одеяния, щипал ее за ляжки с грубостью пьяного матроса. Ночи становились все холодней, и розы в церковном дворе уже отцветали, усыпая каменные плиты красными лепестками.
Сестры пели.
- Преподобная мать...
Она обернулась. В тени кто-то стоял, но силуэт его таял и расплывался в синих сумерках, как будто в глаз ей попала соринка.
- Мать... – эхом отдалось в галерее, и от этого слова у нее сладко замерло сердце.
- Матушка...
Она улыбнулась.

Первый раз он приснился ей в начале весны, перед самым праздником сева. Ее помощница заболела, и преподобная мать была вынуждена одна заниматься всеми делами. Она уставала за день, и ночи ее пролетали в один миг – краткие, темные, без сновидений. Но в тот раз она видела сон, и в этом сне какой-то мужчина звал ее и протягивал ей руку. Он был высок и худощав, одет в длинную робу, и более походил на жреца, чем на мага. Лица она разглядеть не могла, но все же человек этот казался ей знакомым. Она плакала и пыталась бежать, но не могла пошевелиться, как будто тело ее превратилось в камень. Мужчина продолжал звать, костлявой рукой он неловко гладил ее по голове, как больное животное, и его слишком длинные ногти царапали ей макушку. От его странной ласки ей хотелось кричать, но она не осмеливалась. Внезапно она поняла, что слышит, как вдалеке сестры поют гимны – должно быть, музыка звучала все это время, но она была слишком напугана, чтобы слышать ее. Она попыталась сосредоточиться на ней, но мужчина все гладил ее – по голове, по лицу; теперь это не пугало ее, а раздражало: он мешал. Тогда она открыла рот – так широко, как только могла; она никогда и не думала прежде, что рот можно открыть так широко – и изо всех сил вцепилась в его пальцы. Они легко хрустнули у нее в зубах, как будто она раскусила куриную косточку. Мужчина коротко вскрикнул и вырвал руку из ее пасти, оставляя у нее во рту полоски содранной кожи и жестких сухожилий.
Она проснулась в слезах.

Ее звали Матерью, как всех настоятельниц, хотя у нее никогда не было детей. Молодость ее миновала, но не была она и старухой, и все еще ежемесячно находила на нижнем белье пятна свежей крови. Когда это случалось, в первую минуту в ее голове всегда мелькала одна и та же глупая мысль – я еще могла бы родить. Разумеется, она тут же отбрасывала ее, загоняя в дальний угол сознания, как нерадивые служанки заметают сор под ковры. Как все священницы, вслед за святой Андрасте, она - невеста Создателя, и мать всех верующих, будь они молоды или стары, богаты или бедны, уродливы или красивы; отцы бывают требовательны и жестоки, но матери принимают своих детей без условий. Она – Церковь, ибо в малом повторено великое, как в капле воды повторен океан, а значит, она - Мать, пусть ее лоно и осталось бесплодно. Истиной и верой вскормит она детей своих, милосердие и утешение даст им, пусть груди ее никогда не тяжелели от молока, и не приникал к ее сосцам крошечный розовый ротик новорожденного. Так убеждала она себя, опустившись на одно колено подле алтаря и сжимая руки в молитвенном жесте.
Но в те дни, когда она находила на простынях капли крови, а низ живота начинал тяжко ныть, в утренней предрассветной истоме она порой неосознанно скользила рукой – вниз, к пухлому холмику лобка. Она раздвигала половые губы, горячие и влажные, щедро смоченные густой менструальной кровью, и погружала пальцы в скользкий жар влагалища, имитируя толчки мужского члена. Она металась в постели, неудовлетворенная, тиская окровавленными руками податливую грудь, но дыхание ее оставалось ровным и безмятежным. Лицо любовника, представлявшегося ей в полусне, было неразличимо, но смутно знакомо, а в размеренных движениях его было так мало страсти, как будто для него не было разницы между соитием и копанием выгребной ямы. Однако ей было известно, что вместе с лунной кровью ее тело всякий раз покидает нерожденный ребенок, и уже сама эта мысль – о мужчине, овладевающем ею в этот момент, доводила ее до экстаза.
Позже она тщательно мыла руки, выскребая из лунок ногтей темно-бурые чешуйки остро пахнущей крови, и не думала ни о чем, не чувствуя ни стыда, ни раскаяния - лишь сытое, тихое удовлетворение.

Второй сон она увидела летом, когда в церковном саду цвели розы, и голоса сестер, поющих Песнь Света, становились ниже и глуше. На этот раз она могла разглядеть то место, куда попала – это была просторная зала с высоким сводчатым потолком, и она усыпана была розами – среди них не было ни белых, ни желтых, только ярко, тревожаще-алые, похожие на сгустки крови. Музыка звучала где-то в отдалении, нежная и прекрасная. Сама она сидела и ела что-то; блюдо было ей незнакомо, но еда приносила необыкновенное удовольствие. Высокий мужчина тоже был здесь – он предлагал ей чашу, полную темного вина, а она лишь улыбалась и качала головой, не забывая жевать, потому что она была голодна. Мужчина, кажется, что-то рассказывал ей – говорил он длинными фразами, и никогда не ждал ее ответа. Смысл его монолога ускользал от ее внимания. Внезапно комната наполнилась голосами и смехом – пришли дети, и она знала, что дети эти – ее. Она не могла сосчитать их; казалось, их были десятки, сотни – они водили вокруг нее хороводы, тянули к ней пухлые ручки. Сердце ее переполнилось любовью, и она раскрыла им объятья – придите же, звала она, придите же ко мне! Они ринулись к ней, толкаясь и оттаскивая друг друга за волосы; некоторые падали, и те, кто оставался на ногах, наступали на лица упавших. Высокий мужчина пытался пробиться к ней – зачем, подумала она равнодушно, ему же нужно моего молока? – но дети рычали на него, оттирая в сторону. Они вцепились в ее соски с яростной жадностью, как будто хотели высосать из нее не только молоко, но и кровь. Тише, тише, увещевала она, у меня хватит молока, чтобы накормить вас всех, и хватит рук, чтобы всех вас обнять. Наконец мужчина – Отец, как поняла она, отец ее детей – сдался и ушел, и она едва заметила его уход, потому что старший из ее сыновей вырос уже достаточно, чтобы вновь оплодотворить ее, и пока его младшие братья еще сосали молоко, он овладел ею, и она жалела в тот момент лишь о том, что лоно ее после бесчисленных родов слишком широко, чтобы она могла получить удовольствие от совокупления.

В тот год лето, казалось, длилось вечно, и преподобная мать была рада этому, так как чувствовала себя спокойной и счастливой. Вопреки логике, странные сны не пугали и не тревожили ее, и когда прихожане называли ее матушкой, она вздрагивала от наслаждения, которое приносили ей разбуженные этим словом отголоски сна. Иногда она лениво размышляла о том, что во сне она попадает в Тень, где встречается с демоном, но – тут она улыбалась искушенной улыбкой – для демона он был плохим любовником. Иногда же – и в отличие от предыдущей, эта мысль ужасала ее своей смелостью – ей казалось, что сны ее символичны, и во сне она предстает самой Церковью во плоти, Матерью всеобщей и благой. Андрасте была лишь невестой Создателя, она же в снах становилась женой его, и хотя – теперь она вспоминала и это – он не признавался в том, а скромно называл себя архитектором, да и любовником все же был не очень хорошим, это можно было простить ему, ибо он подарил ей первых из ее детей.
Лето же все длилось, и плавилось под солнцем, и красные розы в саду цвели все пышнее, и дети приходили к своей Матери, во сне и наяву, и громко, величественно и страшно звучала Песнь Света, и свет этот разгорался все ярче, пока не стал ослепителен.

Осень наступила стремительно – одни резкие заморозки, и розы осыпались, и казалось, что сама земля под кустами покрылась кровоточащими ранами. Преподобная мать замкнулась в себе; она знала, что сестры шепчутся за ее спиной, ловила их недоумевающие взгляды, однако ей не было до них дела. Мужчина – Отец, как она мысленно называла его, не осмеливаясь называть Создателем – приходил к ней все чаще, но больше он не желал спать с ней. К счастью, ее оплодотворяли сыновья, а значит, цикл не прекращался, но ее тревожило иное – если он не хотел ее больше, то зачем приходил? Разве я больше не красива? – спрашивала она, и вновь и вновь оглядывала себя – груди ее отвисли, выдоенные поколениями сыновей, и живот, в котором она их вынашивала, вздулся пузырем; однако она все еще была плодовита, а значит – прекрасна. Если я еще желанна тебе, то будь со мной, если же нет – уходи, - говорила она. Отец не отвечал, похоже, просто не слыша ее тихих вопросов и вкрадчивых песен. Он пытался втолковать ей что-то, но она не могла понять его так же, как он не понимал ее. Это злило Мать, и она огрызалась на него и отгоняла от себя, щелкая руками-щупальцами, точно плетьми. Он остерегался их, но все же возвращался снова и снова, будто томимый непонятной ей надеждой. Впрочем, стоило ему уйти, и Мать забывала о нем – все внимание ее поглощали дети.
Когда он позвал ее не во сне уже, а наяву – поздним вечером, в галерее, окружавшей церковный двор, она не удивилась. Сестры в храме пели Песнь Света, а значит, ничего плохого не могло произойти, и потому она последовала за Отцом, не колеблясь.

Последний сон начинался так же, как множество предыдущих – она ела невиданное лакомство в большой комнате, где благоухали розовые лепестки, ела, и рожала, и слушала музыку, а ее дети толпились вокруг, и один из сыновей уже пристраивался к ней сзади. Она тихо мурлыкала в такт мелодии. Отец тоже пришел; и повинуясь внезапной прихоти она обвила его рукой за плечи и привлекла к себе - она щедра, ее любви хватит на всех.
- Матушка, - позвал он.
Его тихий голос раздался громом в ее ушах. Он говорил с ней и прежде, но она никогда его не слышала. Теперь же услышала - потому, что смолкли гимны, и наступила вязкая тишина.
Комната стала меняться.
Высокие своды покрылись трещинами и обрушились. Розы, усыпавшие пол, розы, нежные, душистые розы! - стали грудами дурно пахнущего, несвежего мяса, покрытого серыми пленками. Она в ужасе уставилась на них, и ее обострившееся зрение выхватывало в общей куче - перекрученные жгуты сухожилий, глянец серозной оболочки, белеющий огрызок кости. Всей кожей она ощутила воздух этого места - теплый, влажный и смрадный. Она поднесла руки ко рту, будто пытаясь сдержать рвущийся наружу вопль ужаса. В руке все еще была зажата еда, ее любимое лакомство, и теперь она увидела - это мясо, эта покрытая черной слизью плоть, когда-то принадлежала одному из ее сыновей.
Тогда она закричала, и кричала все громче и громче. Так казалось ей - громкий крик поможет ей проснуться, убежать из этого кошмара, но серые каменные стены были все так же плотны и тверды, и все так же смердела черная гниль. Затихла она, когда кончилось ее дыхание, и с дыханием иссякла надежда.
Дети, потревоженные ее отчаянными воплями, вновь стали пробираться к соскам. Когда первый из них вцепился в ее грудь - крепко, болезненно, потому что ее дети рождались с зубами - она опустила голову.
Вначале ей показалось, что она сидит на чем-то - каком-то странном троне. Потом - что на ней надета юбка, сделанная из мяса. Одна мысль нелепее другой, только бы не признать страшного: вся эта масса плоти под ней - и была ее телом.
- О-о-о, - простонала она, не в силах больше ни кричать, ни шевелиться, ни отрицать.
- Ты проснулась, - сказал мужчина.
Она совсем забыла о нем, и теперь в голове ее мелькнуло - почему он радуется?
- Что? - прошептала она. - Кто? О, Создатель…
- Я Архитектор, - поправил он, не поняв. Он никогда не понимал ее.
И в этот момент она осознала все, и заговорила - быстро, брызжа ему в лицо липкой слюной и непрожеванными волоконцами мяса: о, говорила она, так вот ты каков, мой Создатель, паршивый творец, бессильный любовник! Вот какова я, твоя невеста - девой я пришла к тебе, узкобедрой девой в белом, и смотри, что же, что же ты сделал со мной! Такова я теперь - твоя жена, твоя Мать, и мои же собственные сыновья сношают меня! Вот куда ведет Песнь - Песнь Света, что не заканчивалась никогда, но теперь затихла! О, что же, что же ты сделал со мной?! - и, говоря все это, она уже знала, что Песни больше не будет, и что вовсе не эта ужасная пещера была ее сном, но розы, растущие в церковном дворе, сама же она все это время была…
Она закричала снова, в ужасе и отчаянии, потому что тело ее было огромно и неповоротливо, и она не могла даже убить себя.
Архитектор смотрел на нее в изумлении, и тогда она могла бы протянуть щупальца и раздавить его, как насекомое, а потом, возможно, сожрать, потому что она уже вновь чувствовала голод. Но он умер бы удивленным, а не такого конца она ему желала.

Поэтому она дала ему уйти, поглощенная своим горем и голодом: из лежавшей перед ней массы она выбирала куски еще не заветревшейся плоти, глотала их, рыдая; и рожала. Когда новорожденный сын, еще покрытый теплой слизью, подполз к ней, стремясь к молоку, она подхватила его щупальцами, поднесла к груди и прижала к себе так крепко, что он едва не задохнулся в складках обильной плоти. Да, она с охотой задушила бы его, она убила бы всех своих детей, ведь сердце ее разрывалось от жалости к ним: Отец требователен и жесток, Мать же милосердна. Но было не время, нет, нет, еще не время, потом она вернется в свой сон, и Песнь вновь зазвучит для Матушки, пока же - она должна остановить, предотвратить этот ужас, и она использует то единственное оружие, что у нее есть - свою утробу. Сама она слишком огромна и слишком неповоротлива; ей будут нужны те, кто может двигаться.
Она подняла сына на уровень глаз и нарекла его Первым.